Остров - Голованов Василий. Страница 42

С запозданием, но с невероятной рьяностью вслед за англичанами на отыскание северо-восточного прохода в Китай пускаются голландцы. Здесь – ответвление темы, которое дает нам несколько новых вариантов имени, в том числе и замечательный латинизм «Kolgio» в лоции Вагнера. И тело Виллема Баренца, опущенное его товарищами в пучину поморского моря у берегов Новой Земли. Он дал своё имя морю, расплатившись жизнью. Для европейцев того времени это было честной меной. Тем более, что вернуться назад, не отыскав водной дороги в Китай, Баренц не мог: более, чем кто-либо, расточил он соотечественникам заверений, что этот путь сквозь северные моря приведет их к несметным богатствам востока.

В 1594 году крупный амстердамский купец Бальтазар де Мушерон, десять лет кропотливо собиравший сведения о России, добился от Генеральных Штатов снаряжения экспедиции в северные моря, предложив своим капиталом покрыть четвертую часть расходов – в счет равной доли от будущей прибыли. Он же настаивал на необходимости выстроить крепость на Колгуеве или на Вайгаче, чтобы накрепко перекрыть путь на восток англичанам. Будущие барыши представлялись столь непомерными, что в это же самое время руководство английской «Московской компании» приняло решение безжалостно топить все суда, которые будут встречены на пути не под флагом компании. Голландцам пришлось считаться с этим и искать на восток путей севернее курса, проложенного английскими мореходами. Первую – и самую удачную экспедицию – возглавили капитаны Най, Тотгалес и Баренц. Най дальше всех проник на восток, через Югорский Шар вышел в Карское море и, убедившись, что нашел проход в Обь – как казалось ему, ту самую реку, которая изливается из внутреннего китайского озера – объявил открытые им земли, то есть Югорский полуостров и Ямал, голландской территорией, в некотором смысле в этом уподобляясь гусям своей отчизны, которые также выбирают эти места и Колгуев для летней линьки и выведения птенцов…

1611 год. Седьмого августа корабль английского капитана Ричарда Финча бросил якорь у северной оконечности Колгуева. Англичане спускают шлюпку и – через 58 лет после того, как они впервые увидели остров, – высаживаются, наконец, на него. Первое, что делают они – нисколько не подозревая, естественно, о своей вовлеченности в некую символическую игру, начавшуюся три столетия назад, – ловят сокола.

Компаньон Финча, Уильям Гурдон, записал по этому поводу: «…Ночью я вышел на берег, который оказался высокой глинистой почвой; я пошел туда, где были гнезда соколов, но они улетели все, за исключением одного, которого я поймал и принес на судно…»

Птица поймана. Круг замкнулся.

В царствование Алексея Михайловича свободное плаванье в русских водах иностранцам было запрещено. Купцам – запрещено торговать где бы то ни было, кроме Архангельска. Это произошло незадолго до того, как голландский географ Н. Витсен, через посланника в Москве получавший секретные карты и сведения о географии русского севера, сделал окончательный вывод о непригодности северо-восточного прохода для достижения Китая, в связи с чем интерес европейцев к Северу надолго угас.

За пределами этого сюжета, к несчастью, остается еще множество других, не менее захватывающих, хотя все они странным образом связаны между собой, словно кольца кольчуги или кольца мерзлоты в тундре. Было бы соблазнительно продемонстрировать, как итальянские беседы дьяка Дмитрия Герасимова связаны с гибелью капитана Гудзона (англичанина на голландской службе), основанием Нью-Йорка и двумя попытками английской интервенции на русском севере.

Нам же остается сказать о необходимом ибо, если уж речь зашла о кольцах, то надо же отчитаться в том, что было написано на кольце, надетом на лапку подстреленного Аликом гуся, ибо сомнительно, что эти сведения каким-то иным образом дойдут до всемирной организации кольцевания птиц. «Vogeltracstation 7.084.840. ARNHEM. HOLLAND», – гласит надпись.

Мы связаны с Голландией сотнями небесных путей о которых и не подозреваем даже…

Предметный мир острова, затерянного в холодном море, так беден, что алюминиевый цилиндрик, надетый на лапку птицы – почти сокровище здесь. Гусь-гуменник принес послание. Оно дошло точно по адресу, даже если написано на непонятном языке. В кольце птицы – подтверждение вещности Европы, которая остается пустым звуком до тех пор, пока в долине тундровой речки не грянет выстрел охотника. Не случай, но провидение ревниво следит за пулей, которая, ударив в цель, одаряет избранника достоверным свидетельством о Тайне, которую никому не разгадать здесь.

В свое время остров послал Европе вызов – сокола. Европа приняла его и разгадала остров. Теперь она, в свою очередь, отвечает вызовом, посылая на остров гуся. Мы знаем лишь, что вызов принят – но не можем знать, какими перипетиями будет обрастать новый круг развития этого перевернутого сюжета.

Тревор-Бетти

Теперь нельзя уже не рассказать о Треворе-Бетти, которому мы скромно посвятили наш поход. Обстоятельства разные и важные отвлекали нас от этого, читатель тому свидетель, но пришло, наконец, время разъяснить, кто он и почему оказался на флаге экспедиции. Правда, делать это нужно не второпях, не вдруг, поскольку этот человек дорог мне. Чувство это, конечно, очень субъективно – но вот, перебирая записи, я обнаруживаю ксерокопию 477-й страницы 13 тома «Британской энциклопедии» за 1949 год со статьей о Колгуеве и вдруг понимаю: этот человек дал пищу любви моей к острову. Он открыл ей лазейку в иное измерение (для начала, в XIX век), он дал ей возможность расти и заполнять меня…

Дело в том, что ни одна из энциклопедий советского времени не содержит никакой библиографии по Колгуеву. И вернувшись с острова в первый раз, я не знал, чем питать возникшую странную привязанность к нему – каким хотя бы чтением? Старая «Британника» сразу подсказала работу А. Толмачева на немецком языке и книгу Тревора-Бетти на английском: A. Trevor-Battye, Ice Bound on Kolguev (London, 1893) [16]. Строка со временем развернулась, стала книжкой, которую я прочитал; книжка стала цепочкой наших следов на морском берегу и всеми теми наблюдениями, которые кажутся мне имеющими касательство к изучению свойств пространства и времени…

Сказанного достаточно, чтобы не объясняться более в симпатиях к Тревору-Бетти. О нем же самом следует сказать особо и, будь моя воля, я начал бы свой рассказ немедленно, лёжа на берегу речки Харобкопьюн, покуда ребята возятся на переправе. Нам впервые пришлось надувать лодку и вот теперь Алик, работая маленькими веслами, поочередно перевозит с берега на берег по одному человеку с рюкзаком. Я переправился первым. Лег на мох, закурил. Смотрю на речку, в которой отражается небо с промоинами голубизны, на гладкие, как зеркало, воды Промойной губы… Мне хорошо. После вчерашнего броска и бессонной почти ночи так бы и лежал, и курил, и рассказывал… Но отдыхать рано, погода, вроде, устанавливается замечательная и идти недалеко – по прямой километров шестнадцать, ну а так двадцать выйдет, плюс-минус…

Кабы знать! Кабы знать, что по части исследования свойств пространства-времени этот день окажется поистине выдающимся! Что на эти шестнадцать (двадцать? сорок?) километров уйдет у нас десять часов чистого ходу и к концу дня, когда мы с Тревором-Бетти ляжем на параллельный курс, двигаясь вдоль Кошки на северо-запад (он – морем, мы – берегом), у меня биением крови в голове затуманятся последние мысли и я забуду объявить об этом личному составу экспедиции его, Тревора-Бетти, имени…

Извините меня, сэр, мы попали в ловушку собственной глупости. Все шло хорошо до обеда, когда мы, переправившись на лодке через речку Юрочную, вкусили на пригорке наваристого супа, созерцая прекрасный вид, открывающийся вглубь острова на долину реки и голубой излом сопки Дорожкина, приподнимающийся над зеленым массивом тундры. Под ясным небом перед нами простиралась совершенно нетронутая, первобытная земля. На Севере нередко ощущение, что ты вообще не на Земле, а на другой какой-то планете, целиком состоящей из конусов жидкой глины и льда, или черного камня, чешуйчато слоящегося под ногами, – но тут было похоже, что мы все-таки на Земле, только очень давно. До человека.