Остров - Голованов Василий. Страница 61

Роясь в картотеке в поисках «профессора Савельева», который удовлетворил бы мои ожидания, я довольно скоро среди многочисленных Савельевых нашел одного, который подходил мне по всем статьям. Это был профессор Санкт-Петербургского университета Савельев Павел Степанович (1814—1859). В 1841 году ему было, следовательно, 27 лет – возраст вполне подходящий для участия в экспедиции.

Но странное дело: среди многочисленных трудов П.С. Савельева не упоминалось ни одной работы о Колгуеве. Не было вообще ни одной работы, которая подтверждала бы его интерес к Северу. Зато было множество работ, которые свидетельствовали о его жгучем интересе к востоку, к арабистике, к Средней Азии.

Словосочетание «Средняя Азия» напомнило мне, что фамилию Савельева я встречал уже однажды в книге, посвященной запискам Ибн-Фадлана. Там, помнится, была цитата из письма современника Савельеву, содержавшая в себе упрек, что от сибаритства последнего терпит наука, а современники тщетно, по-видимому, четвертый год ждут выхода в свет «De origine Chorasmico-Grusinorum seu Georgeanorum dissertatio».

«Сибаритство», казалось, способно многое объяснить. Я предположил, что в свое время молодого ученого могли тем или иным образом обязать сопровождать на далекий остров знаменитого немецкого ботаника, но одного испытания оказалось достаточно, и, написав работу на немецком языке, Савельев вернулся к излюбленной проблематике: географии монетных кладов и археологическим находкам, подтверждающим связи Руси со странами востока. Это предположение надо было, конечно, проверить, и поскольку я не рассчитывал скоро получить заказанные редкие книги, то заказал еще одну, посвященную жизни и деятельности П.С. Савельева.

В ней подробно, год за годом разбиралась работа этого, как я начинал теперь понимать, действительно выдающегося человека, один только список статей которого вызывал желание немедленно ознакомиться с ними. «Арабские надписи в Дербенде»; «Бухара в 1835 году. С присоединением известий обо всех европейских путешественниках, посещавших этот город до 1835 года включительно»; «Клады с восточными монетами, находимыми в России»; «Мухамедданская нумизматика в отношении к русской истории»; «Арабские надписи на металлическом зеркале, найденном в Сарае и на золотом надбровнике – в пермской губернии»; «Краткое известие о древностях Мангышлакского полуострова»; «Дополнительное известие об открытии двух древних статуй в Керчи»…

Как видно, профессор Савельев отнюдь не чурался географии, и несмотря на то, что главный вектор его интереса был направлен на юго-восток, он побывал и на юге – в поисках геродотова Герроса, и на севере – на раскопках «нормандского города». Только о Колгуеве не было ни строки. Откуда же взялось тогда «великолепное описание», на которое ссылается Тревор-Бетти?

Я просмотрел список статей П.С. Савельева, опубликованных в Военном Энциклопедическом лексиконе 1842–43 годов. Вот список статей на букву «К»: «Каан», «Кабул», «Кадер (Абд-Эль)», «Каджары», «Кади», «Каймакан», «Кале», «Калмыки», «Кара-Коюнлу», «Керим-хан», «Кипчаки», «Киргиз-кайсаки», «Киргизы» – и далее в том же духе. В этом ряду Колгуев мог бы возникнуть только случайно. Но он не возник. Колгуева не было…

Я долго не мог понять, почему этот библиотечный эпизод так врезался мне в память – ведь, собственно, это был обычный рабочий эпизод, один из многих, когда ищешь одно, находишь другое и так, неуклонно расширяя границы собственного неведения, вроде бы приближаешься к цели…

А потом понял: ведь это тоже было счастье – перелистывать книги, рыться в картотеке, делать выписки. Все это хоть и торопливо, но по сравнению с тем, что началось потом – необыкновенно, неправдоподобно медленно. Потом, через две, все-таки, недели, когда родилась наша дочь, мир взорвался и все понеслось в таком темпе, что только странным могло показаться, что когда-то я мог позволить себе так вот блуждать по книгам… Ведь иногда блуждать – приятнее всего. Иногда приятно даже заблудиться, чтобы мысль унесло куда-нибудь в заволжские степи, к занесенным песком караванным дорогам великого шелкового пути… Когда забываешь, что ты изначально искал, и просто, как заклинания, повторяешь, смакуя, слова: пески Айгай, пески Сугаши, пески Нарульген…

Развалины. Сухие и засыпанные колодцы. Кладбища: Томшемола, Урманмола, Агджунасмола…

Не было Колгуева и в статьях, опубликованных Савельевым в изданиях императорских ученых обществ. Нигде о Колгуеве не было ровным счетом ничего!

Дело было явно нечисто, ибо, каким бы «сибаритом» не был П.С. Савельев, тема острова, прозвучав раз, не могла бы, в силу самих особенностей научного творчества, не отозваться в другой, может быть и не Северу даже посвященной работе.

Что же произошло? От всех догадок и недоумений меня избавил наконец, прекрасный, с золотым обрезом X том архива Эрмана, где под заголовком «Die Insel Kolgujev» означены были фамилия и инициалы автора: A.S. Saveljev. «А.С.», а не «П.С.»! Целых полтора часа я вдохновенно шел по ложному следу!

Времени, потребного на снятие ксерокопии с работы, было достаточно, чтобы в 56-м томе словаря Брокгауза разыскать другого Савельева. «Савельев Александр Степанович (1820—1860), профессор физики в казанском университете. Написал несколько сочинений по части гальванизма и электричества…»

Лишь азарт заставил меня вернуться в каталог, разыскать ящик с картотекой Александра Степановича Савельева и убедиться, что помимо работы «О гальванической проводимости жидкости» перу его принадлежат очерки «Полуостров Канин» и «Остров Колгуев». Со временем я нашел подтверждение своей догадки о том, что Павел Степанович и Александр Степанович были родными братьями, вышедшими из одного весьма богатого купеческого семейства. Старший оказался более одарен и стал более известен, но и в способностях младшего не приходится сомневаться, когда читаешь – наконец! – его знаменитое описание [33].

Вместе с книгой архива Эрмана я получил работу Толмачева, добрую половину которого составляла опись колгуевского гербария, – что опять заставило меня вспомнить о «береге сиреневых цветочков», который я тщился описать в первый день нашего похода. Среди 227 растений, собранных автором на острове в 1925 году, «сиреневые цветочки», несомненно, присутствовали, но вся беда заключалась в том, что ботаник А. Толмачев настолько хорошо владел латынью – языком своей науки – что не счел нужным сделать переводы латинских названий растений хотя бы на немецкий. Почему «сиреневые цветочки» с равным для меня успехом могли оказаться и Sedum roseum, и Geum rivale, и Viola biflora.

Я испытал досаду, сродную стыду.

Мне следовало бы, видимо, больше заботиться о языке – единственном выразительном средстве, которым я мало-мальски владею. Наверно, стоило бы потратить неделю-другую, чтобы разобраться с классификацией и названиями растений, чтобы не уступать язык в услужению методу аналогии – столь искусительному, но столь подчас приблизительному.

Любой переводчик знает цену точному слову.

«Le corps de Blaise Pascal, mort le 19 aout 1662 sur cette paroisse du sainte-Etienne du mont a ete inhume pres de ce pilier» [34].

Никогда не знаешь, где тебя заклинит.

Огоньки свечей возле раки с мощами Св. Антония Падуанского, переливы красного и белого огней, особая сухость шагов по каменным плитам, пюпитр, на нем книга, в которую верующие записывают свои обращения к Господу, которые потом каждый четверг зачитываются перед паствой на вечерне. Кто-то просит исцелить больную мать, кто-то по-испански взывает о замирении людей во всем мире, дальше дрожащая, неразборчивая мольба какого-то старика.

И вдруг – эта надпись.

В юности я переводил Жака Превера и мне попалась одна странная фраза: «Un certain Blaise Pascal…». Казалось, она не содержит в себе ничего сложного для перевода, по крайней мере, грамматически. Буквально: «некий Блез Паскаль…». Но я не мог понять, в чем смысл этой фразы, что в ней поэтического, или, на худой конец, забавного? С какой интонацией звучит она и что все-таки выражает? Лишь много лет спустя я понял, что Превер попросту издевался над идиотами вроде меня, способными воспринимать эту фразу иначе, как нелепость. Для француза она настолько же дика, как для русского фраза – «некий Лев Толстой…»