Королев: факты и мифы - Голованов Ярослав. Страница 152

Честно сказать, ехать Ксении Максимилиановне не хотелось, в Боткинской дела у нее шли отлично, много оперировала, но... надо – значит надо. 10 мая сели они с Наташей в поезд и покатили в Берлин. Соседние полки в купе занимала тоже женщина с девочкой, разговорились, оказалось – жена генерала Тверецкого с дочкой, тоже едут в Тюрингию «к папе».

Все, кто помнит дом, в котором жил Королев в Германии, рассказывают, что дом этот очень похож на его останкинский дом в Москве, в котором прожил он последние шесть лет своей жизни. Это чистое совпадение, поскольку Королев никак не вмешивался в работу архитектора Романа Ивановича Семерджиева, который проектировал останкинский дом, а Семерджиев никогда не видел дома в Тюрингии. В том немецком доме хозяйничала довольно смазливенькая фрау, которая, в отличие от многих других фрау Бляйхероде, не только не была благосклонна к Сергею Павловичу, но, напротив, постоянно демонстрировала к нему стойкую неприязнь. Фрау очень обрадовалась приезду Ксении Максимилиановны с Наташей, поскольку считала, что их приезд пресечет поползновения полковника, в чем, однако, ошиблась.

Тягостная недосказанность, неопределенность, которая отличала взаимоотношения Королева с женой в те немногие дни между тюрьмой и Германией, что прожили они вместе, не исчезла и теперь. Бывает, что муж и жена ссорятся, но и в минуты ссоры понимают, что все это – вздор, что жить друг без друга они все равно не смогут и только зря теряют время на утверждение собственных амбиций. Они же не ссорились, не выясняли отношений, но, несмотря на кажущееся благополучие, очень неясно представляли себе будущую совместную жизнь, оба чувствовали ее зыбкость и не находили в себе желания упрочить ее. И не то чтобы тяготились они друг другом, а просто не испытывали друг к другу интереса, ни духовного, ни физического. Обоих что-то удерживало от того, чтобы признаться в том хотя бы себе. Это был еще не самообман, пока только нежелание правды. Надеялись, что Наташа соединит их вновь, но и в это соединение верили как-то вяло, так, для временного успокоения. Приезду дочери Королев был очень рад, проводил с ней почти все свободное время, приносил игрушки, сладости, любил с ней разговаривать, дивясь ее понятливости и, как всякий отец, эту понятливость преувеличивая. Беседуя с Наташей, он ясно видел в ней промелькнувшую вдруг бабку Марусю, или Ксану, или даже себя – во фразе, в жесте, в выражении лица и восхищался неведомым механизмом, оставляющим в ребенке следы предков.

Он часто катал дочку на машине, они лазали в невысоких, красивых горах или просто гуляли по маленьким, чистеньким городкам, многие из которых война не тронула. Если исключить кое-где еще попадавшуюся гитлеровскую атрибутику – свастики, орлы и прочая муть, то и не сразу разберешь, в каком году живет этот городок: в 1905, 1925 или 1945-м. Иногда объединялись с Победоносцевыми или с Рязанскими и отправлялись большой компанией в Саксонскую Швейцарию, в горы Гарца, в разные замки и крепости, ездили к огромному памятнику Фридриху Барбароссе, фотографировались. Михаил Сергеевич Рязанский, усадив детей в кружок, рассказывал «таинственным» голосом:

– Историки пишут, будто сердце Барбароссы похоронено в Тарсе, мышцы в Антиохии, а кости – в Тире. Но историки все врут! Барбаросса жив! Восемьсот лет он спит в замке Кифгейзере, и рыжая борода его проросла сквозь каменный стол!

Дети слушали не шелохнувшись, с широко открытыми глазенками.

– А вот мы его сейчас разбудим! – озорно кричит Королев. – За мной!

И вся ватага несется к гигантской нише, внутри которой сидит величественный, похожий на Деда Мороза, на заграничного, не нашего Деда Мороза, Барбаросса, карабкается по фигуре, облепляя грозного государя как лилипуты Гулливера, а самый смелый уже сидит в короне на барбароссовой голове.

«Господи, если бы он всегда был таким...» – думает Ляля, глядя на Сергея, стоящего на плече Барбароссы...

Грустно, муторно ей в Германии. Все другие жены ей «сочувствуют», и это невыносимо. Всякие ее попытки пресекать разговоры и «не понимать» намеки ни к чему не приводили: ее продолжали «жалеть». Она решила, что уедет, как только отыщет предлог для отъезда...

В конце августа, сославшись на то, что Наташе нельзя опаздывать в школу, она уехала с дочерью в Москву.

Немцы презирали французов. Сама мысль о том, что французы – победители Германии, казалась им кощунственной и глупой. Англичан они не любили. Англичане «слишком много их бомбили, чтобы немцы их любили», – как срифмовал Победоносцев. Англичане не пускали немцев в свои рестораны и всячески, где могли, интеллигентно их унижали. Русских немцы боялись. Боялись мести. Увидев, что им не мстят, вообще ничего не поняли. Потом бояться вроде бы перестали, но не уважали за неаккуратность, презрение к комфорту, даже за то, что их не грабят: настоящий победитель должен грабить. Американцы были наиболее подходящими оккупантами. Злости в них не было: Америку не бомбили, с ними не воевали, ведь, в конце концов, это США объявили войну Германии, а не Германия США. При всем своем шумном беспардонстве американцы были деловиты и расчетливы, и это объединяло их с немцами. Получалось, если подумать, что лучше всего сдаваться американцам. И если возникала возможность выбора, им немцы и сдавались.

Специалисты, которые работали в институте РАБЕ и потом, когда РАБЕ стало частью «Нордхаузена», никаких секретов русским не открывали. И даже не для того нужны были немцы, чтобы освоить опыт в ракетостроении, – и без них его бы освоили, а для того, чтобы сделать это быстрее. От них требовалось только одно: помочь поскорее разобраться в документах, в технологических картах, в режимах предстартовой подготовки, в последовательности операций во время самого старта, в методиках отслеживания летящей ракеты и во многих других вещах, в которых, конечно, и сами бы мы разобрались в конце концов, но времени на это потратили бы больше.

Дело это было добровольное, немцев поначалу не принуждали, не мобилизовывали, а только уговаривали. Сотрудничество с бывшим противником не рассматривалось в их среде как предательство. Другое дело, с каким из противников выгоднее сотрудничать. А так, что же – они сопротивлялись врагу до той минуты, пока Кейтель не подписал Акт о безоговорочной капитуляции. Но раз Акт подписан и капитуляция безоговорочная, как же можно сопротивляться?! Befel ist Befel 107.

В общем, мы здесь вторгаемся в сложные сферы чисто национальной психологии, не всегда нам понятной, но в то время для нас выгодной. Бдительные ребята Ивана Александровича Серова находились, безусловно, в плену устаревших стереотипов, когда искали следы саботажа, вредительства, подпольных центров сопротивления. Ничего они не нашли и, хотя им очень этого не хотелось, вынуждены были в конце концов признать, что немецкие партизаны – это миф. Может быть, и были среди немцев «вредители» – мальчишки из «Гитлерюгенд» или обложенные красными флажками, как волки в лесу, головорезы из СС, но того, что мы привыкли понимать под сопротивлением – народной войны на оккупированной противником территории, – не было. Бдительные ребята, разумеется, об этом помалкивали, поскольку сразу напрашивался вопрос: а зачем они вообще тут, коли есть армейский СМЕРШ, и не лучше ли было показать свое умение где-нибудь в Западной Украине? Но лезть под бандеровские пули бдительным ребятам не хотелось, поэтому для них был большой праздник, когда удавалось отловить какого-нибудь нациста в таком чине, что его не стыдно было отлавливать. Однако крупные и даже просто убежденные нацисты попадались не так часто. Черток, когда набирал людей в РАБЕ, напоролся однажды на ортодокса, который, дерзко глядя ему в глаза, заявил:

– Я на русских работать не буду! Можете меня расстрелять!

– Да не работайте, – устало ответил Борис Евсеевич. – Ваше дело. Однако хочу отметить, что – он назвал несколько фамилий – работают у нас и довольны. Они получают приличные деньги, хороший паек...