Королев: факты и мифы - Голованов Ярослав. Страница 27

– Поймите, это совершенно новая область машиностроения, требующая принципиально новой методики подготовки специалистов! – так он разговаривал с профессорами.

– Поймите, авиация – это целый мир, а не некая дисциплина «от сих до сих». Если вы будете так учиться, то лучше сразу идите в мыловары! – так он говорил со студентами.

Гурген Никитович Мусинянц, Константин Андреевич Ушаков, Борис Сергеевич Стечкин, Николай Васильевич Фомин – «отцы» ЦАГИ, ведущие авиационные специалисты того времени – стали учителями Сергея Королева. Никто из них не смог бы провести границу между своей работой в ЦАГИ и преподаванием в МВТУ. Подготовка молодых специалистов была для них не некой абстрактной общегосударственной задачей, а делом, если хотите, сугубо личным, от которого прямо зависела работа их отделов и лабораторий, будущее их собственных планов.

Система подготовки инженеров на базе научно-исследовательских учреждений, расцененная в 50-х годах почти как открытие Московского физико-технического института, существовала за 30 лет до этого на аэромеханическом отделении МВТУ. На третьем курсе практически все студенты работали в лабораториях ЦАГИ. Проводить занятия в ЦАГИ или в МВТУ – такой вопрос считался совершенно непринципиальным, благо они были соседи. И чуть ли не с первого курса все что-то проектировали и строили: Геннадий Бертош – планер, Савва Кричевский – авиетку, Саша Сильман – глиссер. И, помимо этого, все еще где-то работали – чертежниками, механиками, иногда уже конструкторами на инженерных должностях. И работа была делом не менее важным, чем учеба, и преподаватели понимали это, вводя свободное посещение лекций, понимали, что имеют они дело не с гулёнами, а со взрослыми, серьезным и занятыми людьми, которым трудно живется.

Работа объединяла их больше учебы: через много лет: вспоминая свои студенческие годы, они чаще и вернее называют своих сослуживцев, чем сокурсников. В МВТУ, в группе, где Сергей учился, у него не было ни одного друга, такого, как Валя Божко в Одессе, как Михаил Пузанов в Киеве. Но были друзья, с которыми его роднили не лекции и семинары, а работа.

Сергей огляделся и освоился чрезвычайно быстро. Он понял одну очень важную особенность: московский коллектив был более демократичным в сравнении с киевским. Конечно, на третьем курсе уже существовали какие-то группки и группы, но ни одна из них не угнетала других. Тут не было киевской иерархической пирамиды, авторитеты не давили, здесь была та свобода творчества, о которой он так мечтал. У всех было свое дело, и ему оставалось сделать выбор.

Уже в первую неделю Королев явился в АКНЕЖ 8, потом разыскал на своем факультете студента Владимира Титова, директора самодеятельной планерной школы, и тут же записался на летное отделение. Теперь каждое воскресенье ранним утром мчался он на Павелецкий вокзал и уезжал в Горки Ленинские на планерную станцию.

В ноябре 1926 года на объединенном заседании президиумов двух обществ – Авиахима и Общества содействия обороне принято было постановление об их слиянии в Осоавиахим. В январе должен был состояться первый съезд Осоавиахима, и они решили «разбиться», но станцию к съезду открыть. Подновляли сараи, громко именовавшиеся ангарами, ремонтировали планеры, в свободные минуты ребята из первого набора школы, «старички», зачисленные еще в январе, подлетывали. Сергей завидовал, но амортизаторы тянул на совесть, знал – придет и его час... Короче, сразу, с первых недель московской жизни, заработал Сергей Королев на полных оборотах, так что домой на Александровскую 9 доплетался вечером уж чуть живой.

9 декабря 1926 года «Комсомольская правда» объявила, что по ее инициативе и при поддержке Московского комитета комсомола организуется трехдневная экскурсия в Ленинград. За 18 рублей каждый участник экскурсии обеспечивался общежитием и трехразовым питанием. В программе: осмотр исторических памятников и поездка на Волховстрой. Бауманский райком получил 75 билетов, и Сергей Королев взялся их распространять. Желающих было немного. Вернее, желающих хватало, но мало было желающих с 18 рублями. Планировалось, что поедут 600 человек, но едва половина записалась.

23 декабря, морозным туманным утром, собрались на Каланчевке. Вокзал гудел от молодых голосов, все были радостно возбуждены, суетились, смеялись, кто-то кого-то все время искал. Поезд не подавали, и волнение от этого усилилось. Представитель НКПС 10 начал вдруг туманный разговор об «утепленных теплушках», все зашумели, закричали: «Даешь вагоны!» Вся затея, казалось, уже была под угрозой срыва, но объявили вдруг, что выделено 270 мест со скидкой. Наконец из темноты, куда убегали тусклые блики рельсов, лихо свистнул, застучал, заскрежетал могучий паровоз «пасифик» и медленно причалил к перрону долгожданный поезд № 8-бис. С веселой толкотней набились в вагоны. Тронулись.

Не спали, разумеется, почти всю ночь, заглушая колесные перестуки, пели песни, кашляли от синего дыма дешевых папирос и хохотали над разными историями, смешными и не очень. Сергей, как старший группы, набегался, наволновался и теперь, устало привалившись к стенке, поглядывал в окно, за которым ровно стояла, скрадывая движение, непроглядная густая темень. Напротив него сидел совсем молоденький голубоглазый парень. Сергей вспомнил, что видел его в МВТУ, мелькало его лицо в АКНЕЖе. Разговорились.

Петр Флеров хоть и был первокурсником, но парнем был тертым. Узнав, что Петр летал еще в 1922 году, Сергей зауважал его и, чтобы не ударить лицом в грязь, тоже стал вспоминать, как летал в Одессе на гидросамолетах, в какие переплеты попадал, как с крыла прямо в море упал, кое-где приукрасил, но исключительно для полноты впечатления и стройности рассказа. Петр расказал, что помогал вместе с Кричевским Невдачину строить маленький самолет. Опять заговорили об училище. Сергей агитировал нового знакомого поступать в планерную школу, приглашал в Горки на полеты и в трубу – в старой, уже три года не работавшей аэродинамической трубе строили планеры. Тесное здание трубы с огромными «ушами» диффузоров по бокам для этой цели было совершенно непригодным, не говоря уж о том, что в трубе было жутко холодно. Натопить ее было невозможно, она продувалась насквозь, но никого это не смущало. Как писал позднее начальник планерной школы Титов: «... некоторые из курсантов бросали свои семейства, работая чуть ли не полные сутки в очень непривлекательной тогда обстановке». Но Сергей так расписал это, что Петр решил сразу по возвращении в Москву отправиться к планеристам.

Утром приехали в Ленинград, вышли на площадь. В густых сумерках глыбой навис над ней Александр III – злая бронзовая насмешка Паоло Трубецкого. Ребята приутихли, песен не пели. Вся разношерстная толпа – одни с чемоданами и пледами, другие с газетками в руках – опять зашевелилась. Петр хотел прибиться к Сергею, но тот куда-то исчез. Один раз Петру показалось, что мелькнула знакомая коренастая фигура в картузе, в новых глубоких калошах и словно растаяла.

Три дня в Ленинграде прошли на одном дыхании, без сна, а про обещанное трехразовое питание и вовсе забыли. Сергея поразила непохожесть Ленинграда на все другие города, которые он видел, глубокая, покойная гордость, строгая красота улиц и то неизвестное другим городам таинство, с которым улицы влекли человека в глубину лет, заставляли думать о прошлом и будущем. Странно, но Древний Киев не рождал такого ясного ощущения хода времени, каким пропитывал тебя Ленинград. Днем они промчались по залам Эрмитажа, и экскурсовод, тоненькая голубая девочка, почти с плачем кричала им вслед:

– Здесь 1057 комнат! Это семь с половиной верст!

Вечером побывали на «Красном путиловце» и «Красном треугольнике». Ночью поехали на Волховстрой. Теперь уже спали. Никаких песен, никаких тебе папирос.

На Волховстрое провели целый день. Станцию открыли всего неделю назад. Она еще алела кумачом недавнего праздника, а в день их приезда – повезло! – пускали последнюю шведскую турбину. Г.О. Графтио, главный инженер Волховстроя, волновался, когда говорил о пуске, но все обошлось хорошо. Сжавшись в плотную кучку, прошли они по туннелям Волховстроя, робко заглядывая вниз, где тяжело рушилась зеленая стена воды. Потом Сергей смотрел на невидимое глазу вращение турбины, словно подернутой туманной зыбкой пеленой, и верилось в её движение только благодаря тихому ровному подвыванию. В машинах ощущалась мощь, уверенная сила и солидная тяжесть, но никогда не смог бы он променять на это легкость самолета и зыбкость планера и снова порадовался, как все хорошо устроилось у него с МВТУ.