Шпион Наполеона. Сын Наполеона (Исторические повести) - Лоран Шарль. Страница 15

Он говорил с ней нежным голосом, как бы с ребенком, которого не хотят напугать. Они были так близки друг к другу, что она чувствовала себя как бы окутанной его неуловимой лаской. Это было какое-то восхитительное и страшное оцепенение, которое мало-помалу охватывало ее, пока она слушала Мюрата. Она смотрела на это темное, отважное лицо, слегка побледневшее от нежности или желания, и ее глаза помутились… Она повернула голову к сыну и увидела его свернувшимся в большом кресле. Он наполовину уже дремал, прислонившись склоненной на плечо головой к спинке большого кресла.

— Чего вы боитесь? — сказал Мюрат… — Ваш телохранитель здесь, близко от вас… И потом я не хочу вас ни пугать, ни огорчать… Почему вы не позволяете мне сказать вам, до какой степени вы занимали мой ум и сердце, с тех пор как я увидел вас в улице Месанж? В этом нет ничего дурного. Вас зовут Берта, я знаю это… Да! Я знаю это. Вас это удивляет? Вы так божественно прекрасны…

— Умоляю вас, ничего не говорите мне больше… Вы забываете, кто я… и кто — вы…

— Я ничего не забываю… Но когда человек идет весело на битву и останавливается на дороге на один момент, чтобы позволить своему сердцу излиться перед женщиной, разве он не достоин, чтобы его выслушали и поверили? Зачем я буду вам лгать, быть может, накануне смертельной раны?.. Разве вы не чувствуете… Берта, что я — друг вам?

— Молчите! Молчите!

— Разве это не имеет значения, что мы, обыкновенно так далекие друг от друга, соединились сегодня в одном и том же доме? Кто мог бы сказать, что мы так встретимся?

Теперь он находился совсем близко к ней, настолько близко, что слова, которые он шептал, едва пробуждали в комнатной тишине легкое жужжание любви. Она была бледная и чувствовала, что все ее мысли и рассудок уходят в безумие поражения. Непроницаемый туман поднялся перед ее глазами и закрыл собою действительную жизнь с ее долгом, благоразумием, дозволенным счастьем и темным будущим. Однако в тот момент, когда Мюрат обхватил ее талию, в ней пробудилось чувство возмущения. Она освободилась от него и удалилась на шаг. Дальше она не могла идти. Он удержал ее руку, нежно зажатую в своей.

— Меня обижает, — возразила она, задыхаясь, — что вы говорите так со мной, что вы удерживаете меня!.. Я хочу…

— Не приказывайте и не требуйте ничего… Скажите только, чего вы желаете: Мюрат вам будет повиноваться во всем, что бы вы не сказали.

— Умоляю вас позволить мне увести сына и никогда больше не говорите мне…

Он сделал ей знак, чтобы она более не продолжала, и она замолчала. Тогда Мюрат отпустил ее руку и направился к креслу, где спал ребенок, которого он взял на руки с тысячью предосторожностей.

Ганс не сделал ни одного движения… и его голова склонилась на плечо Мюрата с той же бесцеремонностью, с какой лежала на спинке старого кресла.

Мюрат вернулся, улыбаясь, и положил на руки молодой женщины свою легкую ношу. Ребенок так крепко спал, что ничего не сознавал, и его крепко сомкнутые глаза даже не открылись ни разу.

Но затем она снова почувствовала себя испуганной, как и вырываясь только что из восхитительных объятий. Ничто ее не защищало от поцелуя, которого она так страшилась. Малейший крик, малейший жест с ее стороны разбудил бы ее спящего сына.

На другое утро, несколько минут спустя после отъезда Мюрата и его офицеров, старый слуга герцога Ангиенского разговаривал с Бертой Шульмейстер.

— А я заявляю вам, что не могу допустить вас уехать так! — говорил старый Франц Родек… Куда вы отправитесь?

— Я уеду во Францию или углублюсь в Черный Лес, не все ли равно!.. Но я не могу оставаться здесь…

— А!.. И вы, без сомнения, возьмете с собой детей?

— Детей?!

— Ну конечно! Зачем же я оставлю их у себя, если вас не оставлю? Шульмейстер, прося принять вас и заботиться о вас в продолжение его отсутствия, подразумевал вас троих. Вы должны жить вместе в моем доме. Я иначе не обязывался. Кто вам сказал, что я обременю себя одними малютками?

— О, господин Родек!.. Прошу вас об этом!

— Скажите мне, зачем вы хотите убежать?.. Так как поистине это бегство, не правда ли? Что такое случилось? Что довело вас до такой степени безумия, вас, по обыкновению серьезную и рассудительную? Разве присутствие этих солдат, офицеров? Немного же надо, чтобы вас взволновать. Вы, слава Богу, уже насмотрелись на этих людей в мундирах! Или потому, что главный штаб должен, по-видимому, поселиться здесь сегодня вечером? Но с завтрашнего дня, вы это знаете, мы не будем более осаждены ими! Можете же вы, как я, потерпеть двадцать четыре часа.

— Нет, нет! Не хочу!

— Полно, полно, дитя мое. Отчего не сказать мне, что вас тревожит и смущает? Чего вы можете опасаться? Мне кажется, что «принц» Мюрат недаром любезен к нам? Я его не люблю, но я должен признаться, что он делает все, чтобы нас не очень стесняли… Только что он очень вежливо извинился, уезжая, за то что должен квартировать в Оффенбурге еще сегодня вечером. Он отдал в моем присутствии самые приличные приказания своим слугам.

— О, конечно, он был очень хорош…

— Он даже одержал, по-видимому, победу над Гансом, так как ребенок не покидал его весь вечер. А вы сами разве не вошли в комнату, где находился Мюрат, раньше чем пойти к себе? Я думаю, что вы не можете на него пожаловаться?

— О! нет… нет… Я ничего не могу сказать.

— Тогда что же?

— Я хочу уехать.

— Это безумие. Послушайте, вы знаете прекрасно, что я ни за что на свете не хотел бы, пока вы находитесь в моем доме, видеть вас подверженной малейшей неприятности, благодаря моей слабости или невниманию. Скажите мне только, что вам не нравится здесь и что вас притягивает в другом месте? Слово Родека, я тогда запрягу свою кобылу в одноколку и отвезу вас лично, куда вы хотите поехать. Но, черт возьми, я имею право знать, какой тут смысл, и не повинуетесь ли вы безрассудному страху. Шульмейстер мне не простит, что я допустил вас покинуть это убежище, выбранное им самим, и он будет прав!..

— Шульмейстер первый бы оправдал меня…

— A-а… первый?.. Смотрите-ка!

Франц Родек выпрямился во весь рост. До тех пор его глаза так и впивались в глаза молодой женщины, чтобы угадать ее мысль. Теперь он более не смотрел на нее. Казалось, что он наблюдал далеко позади какой-то спектакль, возмущавший его. Выражение его лица становилось настолько жестоко и ужасно, что Берта не могла удержаться и, повернув голову, быстро осмотрела одним взглядом пустую комнату.

— Вот-то я дурак! — шептал старый шуан. — Точно принц Мюрат мог пройти мимо подобного создания, как она, без того чтобы у него не явилась мысль завладеть ею для собственного удовольствия!.. Не все ли ему равно, что она принадлежит другому? Когда отправляешься завоевывать Германию, можно начать с победы над немкой… Что же он сказал вам? О!.. Простите!..

Находясь под влиянием гнева, он задал ей вопрос, не подумав. Бледное лицо и блуждающие глаза Берты привели его в себя.

— Простите, мое дитя! Не все ли равно, что он сказал. Я вообразил себе, что, сознавая себя могущественным и пленительным, он выказал себя ласковым и льстивым… Я знаю!.. Я знаю! Ничего не говорите мне. Вы, такая честная и порядочная женщина, были, наверное, сразу удивлены и, может быть, немного ошеломлены его жаргоном. Только дети, как Ганс, допускают ослепить себя золотыми аксельбантами… Женщины иногда те же дети!.. Не говорите ничего, я знаю все! Мы сейчас уедем.

Проницательность и доверчивое расположение старого Франца так дополняли друг друга, что Берта почувствовала себя с ним душа нараспашку. Она не сказала ему ни слова, и он понял ее. Берта стояла неподвижная, пристыженная минутной бессознательностью и слабостью. Она была поражена ужасом от предстоящих испытаний снова завладеть своей волей, чтобы восторжествовать над страшным, безумным увлечением. Но внезапно у нее появился союзник, рассеявший своей прямотой атмосферу, полную волнений, в которой она находилась со вчерашнего дня. Она была ослеплена: Родек сказал правду! Но теперь она чувствует себя сильной и неприступной. Спокойная снисходительность старика вернула ей самообладание.