Уинтер-Энд - Рикардс Джон. Страница 17

Решив, что мне не помешает нечто тонизирующее, я останавливаюсь у «Садика Марты», захожу внутрь и прошу официантку принести мне чашку кофе. Какой-то старичок с густыми седыми волосами и бородкой присаживается рядом со мной. Одет он в красную клетчатую куртку и поношенные джинсы, что придает ему сходство с престарелым лесорубом или сельским музыкантом. Лицо его кажется мне отдаленно знакомым.

— Привет, — говорит он и, подозвав взмахом руки официантку, просит принести ему кофе. — Ты, случаем, не Алекс Рурк?

— Он самый.

— Бен Андерсон. — Он протягивает мне руку, я пожимаю ее. — Когда я видел тебя в последний раз, ты еще в школе учился.

— Вы были другом моего отца?

— Ну конечно. Когда я был сильно моложе, мы с ним, Джошем и еще парой ребят вместе ловили рыбу.

Я закуриваю, предлагаю ему сигарету и говорю:

— По-моему, я вас помню. Вы пару раз бывали в нашем доме на День благодарения.

— Верно. И новую веранду твоему отцу строить помогал.

— Ну да. Теперь вспомнил точно. Вы слышали о том, что случилось с моими родителями?

Бен кивает, отпивает кофе.

— Ужас. Такие хорошие были люди, оба. — Он кивает сам себе. — Вообще-то они, когда уезжали, оставили у меня кое-что. Пару коробок — скорее всего, со всяким ненужным хламом. Хочешь, забери их.

— Конечно.

Он допивает кофе, шарит по карманам в поисках мелочи.

— Давай я подвезу тебя к моему дому, и ты их возьмешь.

— Если вас это не затруднит.

— Я на пенсии, сынок, — говорит он, когда мы выходим на улицу. — Мне теперь спешить некуда. А ты чем занимаешься?

— Вы разве не слышали? — спрашиваю я. — Слухи здесь расходятся быстро, может, вы единственный, кого они миновали. Сейчас я помогаю шерифу расследовать убийство Анджелы Ламонд. Но вообще-то я частный детектив — работаю в Бостоне.

— Я нынче слухов почти и не слышу, — говорит Бен. — Все больше свой фургончик чиню. — Он указывает на стоящий у обочины старенький, но ухоженный жилой фургон. — Или рыбу ужу. Вот доживешь до моих лет, обнаружишь, что времени у тебя на слухи хоть пруд пруди, да только интересны тебе лишь те, которые тебя самого касаются.

Я усмехаюсь:

— Мне казалось, что старшее поколение только и знает что сплетничать, сидя на крылечке.

— Ко мне это не относится, сынок. Я, если что и услышу, при себе держу.

Двухэтажный дом Бена стоит на проселке, что тянется от северного конца Олтмейер-стрит. Когда мы подъезжаем к нему, я вижу свисающую с дверной ручки картонку, на которой написано от руки: УЕХАЛ НА РЫБАЛКУ. Глядя на табличку, я лишь качаю головой, а Бен вылезает из фургончика, отпирает дверь. В городе побольше Уинтерс-Энда и не таком спокойном эту табличку можно было бы заменить другой: ГРАБИТЕЛЬ, В ДОМЕ НИКОГО. БЕРИ ЧТО ХОЧЕШЬ.

Внутренность дома отличается условной опрятностью холостяцкой обители. Впрочем, у него имеется и свое, особое лицо — жилья, в котором многие годы прожил одинокий человек.

— Не бог весть что, — говорит, словно прочитав мои мысли, Бен. — Но мне хватает.

— Мне нравится, — отвечаю я. — Здесь лучше, чем у меня в Бостоне.

Мы поднимаемся на второй этаж, и, как это бывает со мной в чужих домах, я вдруг чувствую, что утратил способность ориентироваться в пространстве. А Бен, вскарабкавшись на чердак по приставной лестнице, дергает за шнурок, включает лампочку и говорит:

— Коробки где-то тут.

Тени рассеиваются и разбегаются по углам, как тараканы, потревоженные внезапным ярким светом. Они прячутся за мешки и коробки, ожидая, когда весь пол чердака снова будет отдан в их распоряжение, а мы бродим среди обломков жизни Бена, отыскивая то, что оставил здесь мой отец.

В конце концов Бен находит две покоробившиеся картонные коробки. Я кладу на них ладони, и в груди у меня что-то сжимается. Мне очень хочется узнать, что в них находится, однако я не позволяю себе вскрыть их сразу. Может быть, там лежит что-то очень личное. И я говорю себе, что лучше спустить их с чердака вниз, где больше света.

В первой коробке, более тяжелой, я обнаруживаю два школьных ежегодника, стопки юридических документов, связанных с работой отца, и несколько руководств, посвященных ловле рыбы на мормышку. Когда я вскрываю вторую, над ней поднимается облачко пыли. Я обнаруживаю в ней парочку фотоальбомов с пустыми белыми окошками — видимо, любимые снимки родители вынули и забрали с собой, а также несколько стопок фотографий, перевязанных бечевками. Они попахивают плесенью, я быстро просматриваю их — просто из любопытства. Какие-то неизвестные мне люди — дальние родственники или друзья, и пара снимков, сделанных, судя по всему, на рыбалке.

Я погружаюсь в воспоминания об озере Клэй и иных местах, в которых бывал с отцом. Прошло столько лет, а я все еще помню, как он в первый раз взял меня с собой на рыбалку.

Я вижу плещущую под моими ногами воду в солнечных бликах. Искорки света играют на каждой волне, ударяющей в старенький деревянный причал. Я сижу на нем, прислонясь спиной к сумке-холодильнику.

— Тебе тут не скучно?

Я оборачиваюсь к отцу. На его лице смесь заботы с надеждой, что рыбалка, продлившаяся пока всего лишь день, еще не успела надоесть мне до смерти.

— Мне хорошо, — отвечаю я и для вящей убедительности слегка взмахиваю удочкой, которую держу в руках. — Просто на воду загляделся.

Отец улыбается:

— Она завораживает, верно? Мне нравится смотреть на озеро под солнцем. Здорово успокаивает.

— Угу.

— Так хорошо иногда удрать сюда от всего.

— А мама почему с нами не поехала? — спрашиваю я, демонстрируя присущее шестилетнему мальчишке понимание тонкостей супружеской жизни.

Папа улыбается:

— Для нее это не такой отдых, как для меня. А что, одного меня тебе мало?

— Да нет. Слушай, а на обед мы себе что-нибудь наловим?

— Это не так уж и важно. Я с собой два стейка прихватил. — Он с заговорщицким видом склоняется надо мной. — Только маме об этом не говори. Предполагается, что я должен питаться правильно.

Я улыбаюсь, довольный тем, что у нас появилась общая тайна.

— Конечно, пап.

— В этом ящике за твоей спиной есть пиво. Достань-ка мне бутылку.

Я кладу удочку на деревянный настил, встаю, чтобы открыть сумку-холодильник. Дергаю за ручку, она не поддается, а когда поддается, я теряю равновесие — мгновение покачиваюсь на пятках, стараясь устоять, а после падаю навзничь в воду.

Холодно. От давления воды у меня гудит в ушах.

Потом мои ступни ударяются в каменистое дно и я встаю, пошатываясь, вода плещет мне в грудь, мокрая одежда кажется внезапно отяжелевшей. Я поднимаю взгляд и вижу на мостках папу, встревоженно склонившегося ко мне.

— Алекс! Как ты? — говорит он испуганно, едва удерживаясь, чтобы не закричать.

— Ничего, — отвечаю я, чувствуя, как мокрые волосы липнут к моему лбу.

С мгновение он стоит, глядя на меня, потом подавляет смешок и, увидев, как на моем лице вспыхивает детская обида, говорит:

— Прости, Алекс. Просто… видел бы ты свое лицо.

Он становится серьезным и повторяет, прищурившись:

— Прости.

И я проделываю то, что сделал бы на моем месте любой ребенок: плещу в отца водой. Он якобы в ужасе заслоняется руками, а я плещу снова и снова.

Отец, захохотав, спрыгивает прямо в одежде с причала, и у нас начинается настоящее водное сражение.

Вечером мы сидим в свитерах у костра и едим жаренное на углях мясо. А потом я засыпаю на софе, свернувшись рядом с папой.

Так, во всяком случае, я все это помню. Так мне нравится помнить это.

Годы спустя я сижу в своей комнате, в общежитии университета, прижав к уху телефонную трубку. На другом конце линии отец спрашивает, не приеду ли я на лето домой. Спрашивает очень вежливо, поскольку до моего отъезда мы с ним постоянно спорили относительно моего будущего. Мне тогда удалось настоять на своем, но с тех пор я на каникулы домой не приезжал ни разу.

— Прости, пап, — говорю я. — Курт пригласил меня и Говарда пожить у его тетки в Рочестере. У нее там закусочная, мы проработаем в ней все лето, деньги получим.