Уинтер-Энд - Рикардс Джон. Страница 24

Подойдя поближе, я узнаю всклокоченные волосы и выцветшую одежду коленопреклоненной женщины. Я уже видел ее сегодня утром в лесу.

Услышав мои шаги, она оборачивается и говорит:

— Вы все же пришли. Я предупреждаю всех, но никто меня не слушает.

— О чем вы?

— Вы пришли, чтобы помолиться о прощении, в котором нуждается ваша душа.

Я не возражаю; у меня такое чувство, что, если я начну спорить с ней, она только разозлится.

— Почему вы сказали утром, что случившееся с Гарнером — дело рук дьявола?

Глаза женщины словно бы обращаются на что-то, находящееся за моей спиной, и она совершенно спокойно отвечает:

— Дьявол пришел за нами. Наш город тонет в пролитой крови, а единственное, чем дьявол вознаграждает наши грехи, — это вечное проклятие.

Ее слова поразительно похожи на то, что говорил Николас.

— А что здесь, собственно, произошло?

— Они построили город на костях погибших. Убивали друг друга из жадности. Замышляли зло и творили его.

Похоже, она говорит о первых днях основания города, и потому я спрашиваю:

— Разве все это не давняя история?

— Нисколько, — отвечает она. — Он проклял этот город. Он забрал женщину, которая умерла на шоссе. Как заберет и всех остальных.

Я достаю медальон, все еще странно теплый, показываю ей.

— Вам известно, кто изображен на этой фотографии?

Женщина проводит пальцем по защищающему снимок пластику.

— Бедняжка! — вот и все, что она говорит.

— Что это значит?

— Сами знаете, иначе не стали бы спрашивать. А теперь молитесь.

— Я неверующий.

Я поворачиваюсь, чтобы уйти, и слышу, как она встает с колен, однако следом за мной не идет.

— Уповайте на милость Господню, — говорит она. — Иначе дьявол заберет и вас.

Я смотрю на медальон.

— Это навряд ли, — говорю я. — Я ему здесь нужен.

Я приезжаю в «Садик Марты», чтобы встретиться с таинственным автором записки, на четверть часа раньше назначенного срока. Сажусь у стойки, заказываю кофе, радуясь возможности окунуться после разговора в церкви в обычную человеческую суету. Ровно в пять появляется Софи Донеган. На ней темно-зеленая рубашка и темные брюки — чуть светлее ее коротко подстриженных черных волос. Темные круги под глазами придают ей вид человека, который чувствует себя примерно так же, как я. Она тоже заказывает кофе и, поглядывая на меня, садится за столик у окна. Я беру свою чашку и направляюсь к ее столику.

— Это вы оставили мне записку? — спрашиваю я, усевшись напротив нее.

Она кивает, неотрывно глядя мне в лицо глазами цвета темного шоколада.

— Вам известно, что Анджела, ну, вы знаете, убитая, работала в детском доме в лесу? — спрашивает она и дует на кофе, остужая его. Глаз она с меня так и не сводит.

— Да. Известно. А что?

— Вы знаете, какие там были порядки?

Софи выпаливает этот вопрос тоном священника, говорящего о людях, которые практикуют черную магию.

— Простите, но об этом никто со мной говорить не хочет.

— И все знают, — шипит она. — Хоть и притворяются, что это не так.

— Знают что?

Температура подросткового гнева спадает на пару градусов, лицо девушки становится чуть более спокойным. Однако глаза, жесткие и пронзительные, продолжают впиваться в меня.

— Если я расскажу вам, вы мне поможете?

Я, стараясь несколько сбавить темп разговора, отпиваю кофе.

— Помогу в чем? — спрашиваю я, ставя чашку на стол.

— Выбраться отсюда. Возьмите меня с собой в Бостон. Деньги у меня есть. Я смогу найти там жилье и работу.

— Если я сделаю это, ваши родители обвинят меня в похищении ребенка. Почему бы вам не поговорить об этом с ними?

— Мама умерла, остался один папаша. Да они и не были моими настоящими родителями.

— Тогда, может быть, вам стоит поискать настоящих?

— Настоящие мне не нужны. Надеюсь, они уже горят в аду! — Эти слова слетают с ее губ с каким-то шипением, и, насколько я могу судить, ее гнев неподделен. — А город этот и всех, кто в нем живет, я ненавижу.

— Почему? — осторожно спрашиваю я, надеясь своим тоном успокоить Софи.

— Моему приемному отцу на меня наплевать, и мне на него тоже. Чуть не каждый вечер он напивается, сидя перед телевизором. А если обращается ко мне, то обычно орет, требуя приготовить обед или сделать еще что-нибудь. Надоело мне все это.

— Ну хорошо, я подумаю об этом, — соглашаюсь я, вздыхая и не питая никакой уверенности в том, что говорю правду. — Но только если вы честно расскажете мне все, что знаете.

Некоторое время она колеблется, словно пытаясь решить, можно ли мне доверять, потом спрашивает:

— У вас дети есть?

— Нет, — отвечаю я. — Пока что.

— Понятно. Но вы же знаете, что родителям полагается любить своих детей, так? Я думаю, мои настоящие родители умерли или с ними еще что-то случилось, потому что, если бы они меня любили, то не отдали бы в такое место. — Она произносит это без особой эмоциональности, но, похоже, испытывает облегчение от того, что нашелся наконец человек, готовый ее выслушать.

— Вы жили в «Святом Валентине»? Чем же он был так плох?

— Меня забрали оттуда, когда мне было лет пять или шесть. — Звучит это так, точно она говорит об освобождении из тюрьмы. — Но мне потребовалось лет сто, чтобы привыкнуть к жизни в каком-то другом месте. Там были особые порядки. Нам не разрешали покидать территорию дома, нас и во двор-то выпускали только в середине лета. Представляете? И думаю, будь я постарше, мне пришлось бы еще хуже.

— Вы это о чем?

— Детей постарше, если они совершали проступки, били или запирали в подвале на несколько часов, а то и дней. Все были обязаны работать по дому. Помню, кто-то из поваров избил одного мальчика половником только за то, что он расплескал приготовленную этим поваром подливку.

— Вы помните имена кого-нибудь из детей? Особенно старших? — спрашиваю я в слабой надежде, что она вспомнит мальчика по имени Николас. Однако меня ожидает разочарование.

— Нет, не помню. Двух-трех детей моего возраста я помню, и только.

— А как насчет персонала? Помните ли вы какие-либо конкретные поступки кого-то из этих людей? Какие-нибудь имена?

Она понимающе улыбается:

— Вы хотите узнать что-то об убитой женщине, верно? Простите, но я ее почти не знала, думаю, и другие дети имели с ней дело, только когда получали увечья.

— И никто никогда не сказал ни слова о том, что происходило в «Святом Валентине»? Ведь можно же было добиться его закрытия.

— Нет, никто. Я думаю, персоналу нравилось все, что там творилось. Если бы дом работал и сейчас, какие-то разговоры, наверное, пошли бы. Однако он не работает. Тот, кто поджег его, избавил от неприятностей очень многих.

Мне понятно, что вопрос, который я собираюсь задать, деликатен, но решаюсь все-таки рискнуть:

— Софи, шериф Тауншенд сказал мне, что ваша приемная мать умерла примерно в то же время, когда сгорел «Святой Валентин». Что произошло? Если вам не хочется говорить об этом, я вас пойму.

— Да нет, ничего, — отвечает она, пожимая плечами. — Я была к ней равнодушна, а почему она покончила с собой, просто не знаю. Она всегда была взвинченная, ну и муж ее вел себя как последняя сволочь. Однажды я вернулась домой из школы и нашла ее мертвой — она лежала на диване, а на столике рядом стоял пустой пузырек из-под снотворного. С тех пор мой приемный отец и не просыхает.

Я прошу официантку принести нам еще по чашке кофе, закуриваю, предлагаю Софи сигарету. Софи не отказывается.

— Знаете что? — говорю я после того, как нам приносят кофе. — Если к тому времени, когда я здесь закончу дела, вы не раздумаете уезжать из Уинтерс-Энда, я возьму вас с собой. Но вы все-таки серьезно подумайте, покинуть дом — поступок очень серьезный, да и дальнейший ваш путь будет устлан не только розами. Договорились?

— Договорились.

— Вот моя визитка. Если захотите связаться со мной, звоните по этому номеру.