Никто не любит Крокодила - Голубев Анатолий. Страница 48

— До конца еще как до Парижа! — Ему нестерпимо захотелось дотронуться до Мадлен, но это грозило двадцатиминутным штрафом.

Менеджер любой команды мог вполне обоснованно заявить протест, будто Крокодил использовал «техничку» в качестве буксира. Поди потом доказывай, что ты не рыжий.

— Через десять миль начинаются примы, — напомнил Жаки, перегнувшись через спинку сиденья. — Переключатель работает нормально?

— Пока да…

Вперед дернулись два итальянца и швейцарец. Бросив «техничку», Роже стремительно кинулся следом. Атака оказалась ложной, но возвращаться к «техничке» не хотелось. Он подстроился к Гастону и Эдмонду.

— Кто попробует примы? Готов прокатить… Оба не отвечали.

— Отсидимся — так понимать? — спросил Роже и переключил трещотку. Начинался последний, но затяжной подъем.

— Я готов, — неохотно, словно шел на совершенно обреченное дело, согласился Эдмонд.

— Мишель с лучшим настроением садился в амбулаторию, — съязвил Роже.

Он острее всего презирал трусость и бесхарактерность. Эдмонд вспыхнул и зло дернул рулем, приглашая Роже выполнить свое обещание — как следует раскатить.

После того как Роже почему-то поспешно бросился вперед, даже не кивнув на прощание, Мадлен взяла апельсин и забилась в самый угол сиденья. Сочные дольки тонкокожего плода истекали золотистым соком. Он капал на платье, колени, тек по рукам, но Мадлен не замечала. Она прожевала апельсин, толком не почувствовав его вкуса. Достала из-за спины последний номер журнала «Воог» и принялась разглядывать броские фотографии моделей одежды. Наткнулась на советы известной парижской модельерши. Заинтересовалась.

«Не покупайте все, что понравится. Каждая вещь в вашем гардеробе должна быть значительной. Особенно если вы стеснены в деньгах. Выберите для сумок и обуви один-два цвета, но элегантных. Гораздо важнее подогнать под себя старое, чем покупать новое».

«А я? Что делала я? Долгие годы совместной жизни с Роже старалась подогнать эту жизнь под себя. Никогда не хватало времени сделать что-то новое, куда-то прорваться, чего-то добиться. И жизнь проходила мимо… Сама жизнь, с ее основной и важнейшей радостью — радостью бытия».

Она взглянула на Жаки.

«Жаки начинал жизнь труднее, чем Роже. Как мило он рассказывал об этом. И как многое понятно мне и близко. Вряд ли Роже был бы так решителен в положении Жаки: чтобы уехать в Бельгию на тренировки, он продал домик, оставшийся от отца, и все деньги потратил на осуществление заветной мечты — стать профессионалом. Господи, ему приходилось иногда питаться только тем, что собирал плоды, оставшиеся в поле или саду после уборки!

Я забыла, почему он не стал гонщиком? Ах да, если он как-то сводил концы с концами, то, естественно, здоровье от этого не улучшалось… Милый парень! Все-таки он нашел себя. О нем кругом говорят как о прекрасном механике, и он, видно, хорошо относится к Роже. Хотя тот никогда не говорил мне, что они дружат с Жаки. Милый парень…»

Мадлен смотрела на широкую, чуть сутулую спину Жаки, дремавшего почти незаметно. Заглянула в лицо: глаза Жаки были полузакрыты, а все тело его как бы находилось в постоянной готовности к броску. Она поймала себя на мысли, что думает о Жаки, пожалуй, чаще, чем требуют их отношения взаимной симпатии.

При этом Мадлен становилось как-то тепло, и совсем не хотелось думать о Роже, о том, что бы случилось, если бы она вдруг как девочка влюбилась в Жаки. Произнеся даже мысленно слово «влюбилась», Мадлен ясно ощутила, что это не случайно: она действительно относится к Жаки больше чем по-дружески. Он такой мягкий, такой домашний, такой уютный, с ним так весело… Она вспомнила жизнь с Роже — жизнь, полную одиночества и ожиданий, трудностей и обмана.

«Эта бестия журналистка ведет, себя так, будто уступила мне мужа только на время гонки, на которую я попала случайно. Святая мадонна, неужели у них все это началось так давно, когда об этом мне рассказали впервые?!

Оправдываясь, Роже объяснил, что должен делать паблисити, а журналистка, пишущая о велосипеде, — находка почти уникальная, обладающая огромной рекламной потенцией. Ах, Роже, Роже!… Зачем мы живем вместе? Уже осталось так мало общего, что брак бессмыслен. Тебе приходится постоянно лгать, мне — делать вид, что верю каждому твоему слову. Прежде эта фальшивая вера давалась мне с таким трудом, что я неделями не находила себе места. Но потом внезапная ноющая боль спала, утихли сомнения. И каждый новый обман принимался все с большим безразличием. Ах, Роже, Роже, если бы ты был повнимательнее, без труда заметил, как охотнее в последние годы я мирюсь с твоей ложью! И тем охотнее, чем она нелепей…»

Оскар прервал размышления Мадлен:

— Не спишь? Хочешь посмотреть, как Роже будет проходить прим? Самая высокая точка гонки!

— Мне все равно, — равнодушно сказала Мадлен.

— Давай, давай пройдем на подъем, — поддержал Жаки предложение Оскара. — Если не посмотреть, то хотя бы размять ноги. Надоело сидеть. — Жаки обернулся назад. — Мадлен даже побледнела без воздуха в этой керосинке.

Ей было приятно это пустяковое внимание Жаки. Она незаметно погладила тыльной стороной ладони его желтую колющуюся щеку.

Оскар, получив разрешение Ивса, вышел из строя машин и, набирая скорость, рискованно прошел вдоль всего «поезда».

Гонщики катились плотной цепочкой, и Жаки едва успел сосчитать французов.

— Вроде ничего идут, — неопределенно сказал Жаки.

— Вся борьба впереди!

Оскар на такой же высокой скорости обогнул директорскую машину, и сзади раздался усиленный динамиками голос Каумбервота:

— Осторожно, Оскар! Не оставьте Крокодила вдовцом! «Техничка» уперлась в цепь полицейских мотоциклов. Они, как

автоматические ворота, плавно раздались в стороны и тут же сомкнулись вновь, буквально за багажником «доджа».

— Силен рыжий! — восхищенно заметил Жаки. — Сидит на своем мотоцикле, как у любовницы на кровати,-самодоволен и горд! «Техничка» за десять минут одолела весь серпантин тяжелого и долгого подъема.

— А если что-нибудь случится сзади? — осторожно спросил Оскар. — Не легкомысленно ли мы ушли?

— О больном ни слова! — цыкнул Жаки, но было видно, что экскурс на вершину прима его тоже тревожит. — Если что-то случится на подъеме, общая «техничка» подберет. Обойдется…

Оскар выехал на круглую и совершенно лысую вершину.

Там уже стояло пять-шесть официальных машин «Молочной гонки» судейская, телевизионная и несколько автомобилей с гостями. Возле телевизионной машины Мадлен заметила Цинцы — та что-то диктовала на магнитофон.

Оскар поставил машину в низкую впадину, заставленную другими автомобилями.

— Лучше отпаркуйся у дороги, — посоветовал Жаки. — Когда гонка пройдет, легче будет убраться первыми. До каравана.

Совет был разумным, и Оскар перегнал машину на новое место.

Открыв дверцу, Мадлен сразу же ощутила, что находится на вершине. Солнце, сиявшее за толстыми стеклами машины, и тепло кабины создавали иллюзию жаркого дня. Так, похоже, и было внизу. Но здесь, на вершине, холодный, старавшийся сдуть вниз ветер рвал волосы, одежду и противно хлюпал огромным бело-голубым полотнищем, обозначавшим линию финиша. Вышедший Жаки сделал несколько приседаний и подошел к Мадлен.

— Возьми мою кожаную куртку и застегни, а то продует. Они еще не скоро сюда доберутся. И пойдем вон на тот утес — там хоть и ниже, но зато видна вся трасса.

Жаки взял ее под руку, и Мадлен почувствовала себя гораздо спокойнее, словно и не было ощущения высоты, и свирепости враждебно настроенного ветра, и мерзкого осадка на душе.

Цинцы уже стояла на утесе. При виде ее Жаки смутился даже больше, чем Мадлен. И это не осталось незамеченным для всех троих.

— Хэлло! — приветствовала Цинцы — Отсюда потрясающий вид! Она повела рукой, словно ее жест преображал округу.

А картина действительно открывалась волнующая. Белые и курчавые, как пудели, стриженные сумасшедшим парикмахером, бежали под ногами вокруг суетливые облака. В долгих синих просветах виднелось небо — над головой и рядом, на уровне плеча. Под косыми лучами солнца монотонная картина долины вдруг вспыхивала одинокими серебристыми искрами — светились окна домов, ветровые стекла почти невидимых автомобилей.