Тогда умирает футбол - Голубев Анатолий. Страница 10

Если мне, чтобы создать настоящий футбольный ансамбль, нужен левый край, я заплачу за него вдвое, втрое дороже, чем он стоит. Но для этого я должен… должен иметь свободные деньги… Я ударяюсь в эту область финансовых рассуждений только для того, чтобы напомнить вам одну истину. В жизни далеко не всегда можно и нужно руководствоваться чувствами и симпатиями. Я надеюсь, вы простите мне этот небольшой экскурс в область экономики. Но она, как ничто, позволяет нам видеть в критическую минуту все, что скрывается за чувствами людей, их стремлениями.

Крепкой, жилистой рукой он сжимал нож для обрезки сигар и отдельные, на его взгляд, самые важные мысли отбивал ударом кулака по деревянной крышке тяжелого старинного стола.

– Итак, переводя все на язык финансистов, игрок всегда, конечно, более выгоден клубу, чем сумма, которая за него заплачена при переходе, если ее положить в банк. Игрок, обретший стоимость, – это основной капитал клуба. И если его нет, клуб жить не может. А чтобы покупать игроков, я должен вернуть деньги, которые унесла эта проклятая катастрофа… Я никогда не позволю, чтобы «Манчестер Рейнджерс» умер, чего бы мне это ни стоило… Я думаю, что Тейлор, Уайт, Эвардс, так много раньше сделавшие для славы клуба, в эту трудную минуту поддержали бы меня.

Вот почему совет директоров решил возбудить судебный процесс против авиакомпании, хотя, может быть, это и получит некоторую дурную окраску, если мы не примем соответствующих мер. Надеемся, что вы, Дональд, поможете нам со своей стороны, «На языке военных это называется ультиматум. Не уверен, хитрая лиса, что ты добьешься своего».

– Спасибо за откровенность, мистер Мейсл. Единственное, чем я могу отплатить вам сейчас, – взаимной откровенностью.

Прежде всего я не могу принять этого процесса как друг Тейлора и других погибших, как человек, отдавший футболу силы, здоровье и только по воле судьбы не отдавший свою жизнь так же, как они. Простите меня за столь грубоватый довод, но вы вряд ли обрадовались бы, узнав, что кто-то после вашей смерти судился, пытаясь доказать, будто при жизни Уинстон Мейсл стоил на два шиллинга или на сто тысяч – это не играет роли – дороже, чем ему заплатили за вашу смерть.

Мейсл спокойно перенес удар, занятый обрезкой сигары, полдюжины которых он выкуривал за день.

– Я не могу принять этот процесс еще и потому, что был там, на заснеженном поле Мюнхенского аэродрома, когда из разбитой машины доставали исковерканные тела ребят. Неужели и вы считаете, что побывавшие в мюнхенской катастрофе и играющие сегодня согласятся выступить на этом процессе? А ведь вам не обойтись без свидетелей. Согласится ли на это Марфи?! Вы спросили его?!

– Возможно, Марфи и не согласится. Ведь он, как и каждый человек, имеет право на собственную точку зрения…

– Однако сделаете все, чтобы победила ваша?!

– Только потому, что оставляю и за другими право защищать свои взгляды! – решительно закончил Мейсл, давая понять, что подобная перепалка ему не нравится и ни к чему не приведет.

Дональд и сам понимал это, но не мог удержаться. «Черт возьми, если я буду психовать по пустякам, дела мои дрянь! Взвинченные нервы – плохой союзник в споре».

– И к тому же, мистер Мейсл, не могу согласиться с вашим экономическим расчетом. Вы, конечно, не забыли, что в успешно прошедшую кампанию по сбору средств и оказанию посильной помощи нашему клубу вложена и доля моего труда. Со своей стороны, хотелось тоже кое-что напомнить вам. В те дни, когда совершенно незнакомые люди из многих стран мира вместе со своими соболезнованиями присылали деньги в фонд помощи пострадавшему клубу, наша касса пополнилась значительной суммой. Склонен думать, она вполне покрыла иск, который дирекция выставляет сегодня.

Ни один мускул не дрогнул на лице Мейсла при этом косвенном обвинении в нечистоплотности затеянной им игры.

– Лорд-мэр Манчестера может сказать точно, сколько тысяч фунтов стерлингов собрали и передали клубу газеты, бизнесмены и тысячи мелких безвестных жертвователей-болельщиков. Сколько монет упало в копилки, выставленные тогда владельцами почти всех магазинов Манчестера! Только Ассоциация свободных промоутеров, если мне не изменяет память, прислала чек на тысячу фунтов стерлингов. Бесплатный переход из Ливерпуля центра нападения сборной Англии можно также рассматривать как подарок, по самым скромным подсчетам, в двадцать тысяч фунтов. А сколько стоит монопольное право клуба покупать любых игроков в середине сезона, любезно предоставленное правлением футбольной лиги и ассоциации?!

Я бы прибавил сюда восемнадцатифунтовую коробку шоколада, отправленную городским магистратом в Мюнхен для сестер, ухаживавших за пострадавшими игроками «Манчестер Рейнджерс».

Мейсл, внимательно, даже почтительно слушая Дональда, больше ни разу не подал виду, как неприятны ему эти слова.

– Вы говорите о падении престижа… Я не вижу, чтобы он особенно упал, и о удовольствием признаю в этом вашу огромную заслугу. Что вы называете падением престижа?! Призыв президента Белградского футбольного клуба считать команду «Манчестер Рейнджерс» почетным обладателем кубка европейских чемпионов 1958 года? Или те двадцать пять тысяч сочувственных телеграмм и пятнадцать тысяч новых членов клуба, вставших под его знамена за последние три года? Те десятки заявок от зарубежных команд с приглашением на товарищеские игры, принесшие столько денег кассе клуба?!

Что же дает вам право начинать неслыханный по своему цинизму процесс?! Думаю, после него даже одиннадцать Томми Лаутонов и Стенли Мэтьюзов будут не в состоянии восстановить престиж клуба в глазах всего спортивного мира.

– Вы многое преувеличиваете в этом деле, Дональд. Поверьте моему опыту и возрасту – самой большой ошибкой человека является односторонний взгляд на вещи. Я, кажется, уже повторяюсь. Я говорил вам это сегодня. Но мне очень хочется, чтобы вы стали выше минутных настроений. Я собирался попросить вас вести дела прессы в связи с процессом…

– Ну, знаете… – Дональд даже привстал с кресла, но Мейсл легким, повелительным движением руки усадил его на место.

– …Но теперь передумал. Не потому, что перестал доверять вам, Дональд. Я всегда относился к вам по-отечески, и мое отношение не изменилось после нашей беседы. Мне даже нравится ваша горячность. Просто я не намерен ломать ваши взгляды, Дональд, и насиловать вашу волю. Не сомневаюсь, что со временем, а оно у нас есть, поскольку дело лишь готовится, вы поймете и поддержите решение клуба, честь которого вам дорога, так же как и мне. Посоветуйтесь с кем-нибудь. Например, с Марфи. Знаю, что вы очень высоко цените его познания в футболе. Могу вам сказать больше – я очень ценю и его жизненный опыт.

Мейсл позвонил. Цокая каблуками, вошла Эллен.

– Мою машину, пожалуйста.

– Ждет у подъезда.

– Спасибо, – ласково кивнул Мейсл и широко развел руками, как бы извиняясь перед Дональдом – дескать, должен ехать. – А пока, очевидно, нам не о чем спорить, Дональд. Если у вас будут какие-то сомнения – к вашим услугам. Надеюсь, что и вы не в претензии ко мне после сегодняшней беседы, исключая, конечно, принципиальные разногласия по вопросу о процессе, – смеясь, закончил Мейсл. И от этого смеха маленькие, старящие его красивое лицо морщинки разбежались вокруг глаз.

8

Сидя с друзьями в «Гадюшнике», Дональд тянул пиво. Он старался избавиться от неприятных мыслей после утреннего разговора с Уинстоном Мейслом.

«Гадюшник» был довольно оригинальной таверной, расположенной в живописном подвале старинного здания. Однако, насколько помнили старожилы, она стала популярной среди пишущей братии лишь после того, как была названа «Гадюшником».

Официально таверна называлась громко – «Крокодилом», что также не менее точно определяло состав постоянных посетителей. Небольшой крокодильчик, кованный из черненого металла, держал в зубах старинный, такого же металла фонарь, светивший тусклым теплым огоньком, вызывавшим невольное желание подойти и раздуть его. Тяжелая дверь из дерева, потемневшего от дождей и ветров, никогда не закрывалась. Таверна работала круглые сутки.