Пытливый странник - Голубев Глеб Николаевич. Страница 5
И постепенно у него зародилось желание собрать свои записи и написать книгу обо всем, что видел. Но школьные дела отрывали, занимали все время.
А тут еще нагрянула беда: на острове началась чума. Города и селения опустели, все жители разбежались по лесам и ушли в горы. На улицах лежали трупы, и некому было предать их земле.
Василий Григорович-Барский остался один в своей землянке. Изредка монахи из соседнего монастыря бросали ему со стены свежий хлеб и спускали на веревке ведерко с водой, но ворот не открывали. Да однажды, придя за бельем из лесу, зашла к Василию соседка, мать одного из учеников. Она принесла ему кусок мяса и кувшин козьего молока. Первый раз за долгое время Григорович-Барский поужинал как следует.
А наутро он узнал, что женщина эта была больна и ночью умерла от чумы.
Василий ожидал, что заболеет и он, но смерть обошла его. Шесть месяцев просидел он в землянке на окраине чумного города. Времени свободного оказалось много, и Григорович-Барский потратил его на сочинение учебника латино-греческой грамматики «с расположением необычным и с удобопонятным сокращением». Когда мор прекратился, он по этому учебнику начал давать уроки.
Прослышал о земляке — необычайном пешеходце по чужим землям — русский посол в Константинополе Вишняков и пожелал увидеть его и помочь вернуться на родину. Но учительство так захватило Григоровича-Барского, что, получив письмо посла, он ответил ему:
«Хоть и Вашего высокородия в приглашении медлить неприлично, но потерпите до сентября, доколе же совершу некие школьные дела, на пользу себе и Отечеству…»
Потом он побывал и в Константинополе, рассказывал Вишнякову свои приключения и посетил вместе с ним великого визиря турецкого султана.
Начал он писать свою книгу, и с новой силой потянуло его на родину. Снились ему по ночам Киев, Владимирская горка, откуда открывается привольный вид на шумливый, говорливый Подол, на синий Днепр в желтых песчаных берегах…
Отмечал Василий в тетради, что богат остров Кипр и златом, и серебром, и медью, и железом, и камнем — асбестом, что в огне не горит, и земля там плодовита, и животных великое изобилие, а рука невольно выводит проникновенную хвалу далекой и милой родине:
«Русской бо земли во всем свете несть лучшей к благопроизращению плодов земных. И несть стран величайших и краснейших ее! Земля воистину благословенная, земля млеком и медом кипящая!»
И настал день, когда тоска по родине пересилила все. Он взял свой старый посох и пошел на север — через лесистые ущелья Македонии, по полям Болгарии, по садам Молдавской земли.
Эти страны не оставили следов в его путевой тетради. Он спешил домой.
В погожий день сентября, возвращаясь из церкви домой, увидела Мария Григорович возле своего крыльца какого-то странника в пыльной монашеской рясе.
«Из греков, должно быть, — подумала старуха. — Вон черный какой и лицом больно смугл».
В том 1747 году много бежало в Россию сербов с Дуная, спасаясь от жестоких поборов мадьярских помещиков, от войны, которую затеяли из-за королевского наследства Пруссия и Австрия. Тысячами шли через Киев эти странники, и всех их называли общим именем: «греки».
— Погоди, божий человек, — сказала она, — я тебе хлебца дам на дорожку. Чай, далеко идешь…
Старуха поднялась на крыльцо и скоро вернулась, держа в руках каравай хлеба, пару яиц да луковицу.
И тогда странник вдруг тихо спросил:
— Мамо, ненько моя, или вы не признали меня? Ведь я сын ваш, Василь…
Поздно вечером, когда мать, наплакавшись, уснула, когда, устав от любопытных расспросов, разбрелись по своим углам все родственники, в доме наступила тишина, и Василий Григорович-Барский остался один, он сел за некрашеный дубовый стол. Трещала, мигая, свеча. За печкой шуршали тараканы. Двадцать четыре года не был он дома…
Василий Григорович-Барский осторожно развернул старый, выгоревший платок, достал из него заветные тетради, положил их перед собой на стол. Бежали перед глазами торопливые строчки — неровные, отрывочные, написанные разными чернилами и даже разным почерком, — выводила их хотя и одна рука, но она старела и начинала дрожать с годами. Попадались на страницах пятна: там упала слеза, там солеными брызгами плеснуло в тетрадь море, а вот ржавым пятном расплылась кровь.
Он листал страницы, а за ними оживал, шумел пестрый мир, который довелось ему повидать за годы странствий… Надо рассказать о нем землякам, привести в порядок беглые путевые записи…
Но докончить эту работу Василий Григорович — Барский не успел. Опухоль на ноге росла. И через месяц после возвращения в отчий дом пешеходец умер.
После него остались лишь три тетради. Мать сберегла их. Эти тетради с путевыми записками вызвали большой интерес. Тридцать лет их переписывали от руки, и списки эти разошлись по всей России. Из них русские люди узнавали о жизни стран Средиземноморья, Ближнего Востока, Малой Азии и Северной Африки. За списки его книги платили по шестьдесят рублей — огромные деньги в те времена. Потом книга была напечатана и несколько раз переиздавалась.
Не умирает и до сих пор эта удивительная история странствований по далеким краям пешеходца Василия Григоровича-Барского, который, как сказал в надписи на его могиле безвестный стихотворец: