След Золотого Оленя - Голубев Глеб Николаевич. Страница 16

Рано утром к кургану, басовито урча, двинулись бульдозер и скрепер. Их сопровождали толпа ребятишек и несколько седоголовых дедков.

Я объяснил план предстоящей работы. Бульдозер развернулся и по моему сигналу, грозно взревев, ринулся на курган, словно в атаку.

Машина была мощная. Острый, сверкавший на солнце нож так и вспарывал землю. Все притихли, даже ребятня, и не сводили глаз с машин, словно ожидая, что они вот сейчас, немедленно освободят из-под земли сказочного атамана разбойников с его кладом.

Но так лишь казалось. Курган худел медленно, неохотно. Возни с ним предстояло немало. Ребятишки скоро заскучали, затеяли возню, убежали на поиски новых развлечений.

Терпеливее оказались деды. Им все равно было, где греть на солнышке старые кости и вести неспешную беседу. Но к обеду и они, чинно попрощавшись с каждым из нас за руку, гуськом побрели в село.

Чтобы снять курганную насыпь, понадобилось восемь дней. И все это время, хотя работали пока лишь машины, никому из нас не было покоя с утра до вечера. Надо было непрерывно следить, не наткнулись ли машины на что-либо интересное. Приходилось просматривать и прощупывать каждую горсточку срытой бульдозером земли. А тут зной, грохот, пылища! К вечеру все валились с ног.

На третий день бульдозер неожиданно подцепил кусок полусгнившего бревна. Все сбежались, но тревога оказалась ложной. Просто остатки блиндажа времен Отечественной войны. Немало их было нарыто, как и окопов, почти на каждом кургане.

К середине девятого дня от кургана осталась лишь невысокая площадка, пересеченная полоской нетронутой земли. Это так называемая бровка. Ее срывают в последний момент, чтобы всегда можно было бы по такой бровке вычертить разрез — профиль курганной насыпи и по чередованию слоев земли в ней проверить, в каком именно слое окажется какая-нибудь любопытная находка, если она вдруг попадется.

Снято еще несколько пластов. Волнение нарастает. Особенно нервничает Савосин. Он то и дело грозит кулаком, приводя механизаторов в трепет, и какой уже раз предлагает:

— Хватит! Дальше сами будем копать.

— Подожди ты, горячка, успеешь еще наломаться, — успокаиваю я его, хотя и сам боюсь даже на миг оторвать глаза от неширокого промежутка между ножом бульдозера, поднимающим очередной пласт, и гусеницами машины: именно тут и может в любой момент промелькнуть долгожданная находка.

— Стой! Стой! Остановитесь! — приплясывает Савосин. Еще минута, и он, чего доброго, бросится под бульдозер.

— Что случилось? — кидаются все к нему.

— Пошла материковая глина!

В самом деле, среди темной земли стали попадаться светло-желтые и красноватые комья. Тут уже не выдерживают нервы и у меня. Я сдаюсь. Отпускаю машины и даю команду браться за лопаты.

— Пусть только ладони забинтуют, — напоминает Савосин. — А то с непривычки кровавые мозоли набьют. Тося, покажите им.

Я тоже бинтую руки — для начала, потом можно обойтись без этой предосторожности.

Савосин и дядя Костя берутся за лопаты, просто поплевав на мозолистые ладони. Трактористы не хотят уезжать. Переглянувшись, они отвели свои машины в сторонку и тоже взяли в руки лопаты.

Желтой глины становится все больше… Наконец среди нее начинает проступать большое черное пятно. Оттеснив всех, над ним священнодействует Савосин.

— Что это, Всеволод Николаевич? — шепотом, словно боясь помешать ему, спрашивает меня Алик.

— Видимо, вход в шахту, к погребальной камере.

— Скифского вождя?!

— Посмотрим.

Пятно, поначалу бесформенное, под умелой лопатой Савосина постепенно приобретает правильные квадратные очертания. Яма углубляется. Савосин отбросил лопату, встал на колени и взял в руки большой нож с изогнутой рукояткой. Такие ножи предназначены, собственно, для вырезки меда из сотов, но их давно взяли на вооружение археологи. Они хорошо подходят для расчистки при раскопках. Только держать нож надо умеючи — чтобы рукоятка крепко упиралась в ладонь, иначе, наткнувшись на что-нибудь твердое, он может соскочить и порезать руку. Этому, как и многим другим тонкостям работы в поле, первое время приходится учить ребят, постоянно присматривая за ними.

Алексей Петрович быстро, но осторожно разбивал черенком ножа землю на мелкие кусочки, каждый тщательно рассматривая. Иногда он пускал в ход кисточку, зажатую в другой руке. Теперь это надолго его основные орудия, да еще резиновый баллончик от детской клизмочки — пыль сдувать. И в такой вот молитвенной позе он проведет на солнцепеке много дней.

Начинаешь раскопки, стоя во весь рост с лопатой в руках. И постепенно зарываешься в землю, опускаешься на корточки, потом на колени, а то и ложишься, если так удобнее работать. Так же постепенно меняются и орудия труда, и движения становятся осторожными, нежными.

Я любовался работой товарища, потом, спохватившись, снова налег на лопату. Мне пока ничего не удалось откопать.

Зато в раскопе Савосина на глубине около двух метров начали попадаться кости — одна, за ней другая.

Студенты донимают вопросами:

— Чья это кость, Всеволод Николаевич? Очень уж большая.

— Неужели человеческая? Во великан был!

— Нет, лошадиная, — улыбаюсь я.

— Почему же она в могилу попала?

— Лошадь принесли по обычаю в жертву.

Копать под палящим солнцем землю — занятие утомительное. Одно хорошо: своей монотонностью оно успокаивает и не мешает думать. Руки действуют автоматически, а в голове между тем неторопливо роятся всякие мысли.

Впрочем, слишком отвлекаться на раскопках не рекомендуется. Это что за косточка? Чуть не проглядел ее. Я тоже становлюсь на колени, осторожно расчищаю кость и окликаю Савосина:

— Алексей Петрович, по-моему, бедренная быка.

— Похоже, — соглашается Савосин, тщательно оглядев кость и чуть ли не попробовав ее на зуб. — А где лежала?

Он спрыгивает в яму, выкопанную мною, осматривает ее стенки и просит:

— Дайте-ка мой нож и кисточку.

Через несколько минут он торжественно протягивает мне на ладони почти совсем проржавевшую железную пластинку.

Первая находка! Вот черт глазастый, завидно.

— Что это? — кричат студенты.

— Нож, — поясняет сияющий Савосин.

— Скифский?

— А то чей же.

Я рассматриваю находку. Да, несомненно лезвие древнего ножа. Примитивная, чуть изогнутая железная пластинка с двумя дырочками на том конце, где она прикреплялась к истлевшей деревянной рукоятке.

— Присмотритесь получше: распространенная в здешних краях форма. Таких ножей находили немало при раскопках Каменского городища. Вероятно, там их и делали. Позднее скифские кузнецы освоили уже более совершенные ножи — без дырочек, с узким черенком. На него и насаживалась рукоятка. И выгиб стали делать побольше, — поясняю я, передавая находку студентам. Те начинают благоговейно изучать ее, стараясь дышать в сторону.

Святое мгновение — в такие рождаются археологи.

Разглядывая проржавевший металл, я снова испытал знакомое чувство какого-то умиления. Оно часто охватывало меня на раскопках. Во всех древних вещах — глиняных черепках, простеньких пряслицах или разукрашенных затейливыми изображениями зверей конских удилах есть что-то наивное, игрушечно-детское. Даже оружие не кажется опасным и грозным. Позеленевшие бронзовые наконечники давно истлевших стрел тоже выглядят игрушками. Изъеденные ржавчиной и потерявшие смертоносную остроту, покрытые наростами, мечи и кинжалы похожи просто на древесные сучки и корни.

Только Савосину не до сантиментов.

— Ты обратил внимание: кость лежала на материковой глине, а дальше яма забита черной землей? — спрашивает он, присаживаясь на корточки. — Значит, тут была ступенька, а? На нее и положили жертвенную часть конской или бычьей туши.

Я прекрасно понимаю, куда клонит Савосин, не желая говорить прямо, — чтоб «не сглазить». Если тут была ступенька, то уж, видно, не одна. И значит, они куда-то вели, ступеньки, в какое-то погребальное сооружение.