Собачья площадка - Голубев Игорь. Страница 4

— Господи Исусе, Светка, ты закрепитель забыла вмесить, — догадалась врач. — Но ничего, Семен Семеныч, мы сейчас закрепитель вмесим…

Но Семен Семенович решительно отказался, подбежал к окну и попытался выглянуть на улицу. Мешал подъездный козырек. Отсюда не увидишь, что делает шпиц. Почему замолчал? Подполковник, быть может, и стерпел дубль-процедуру, но собаки уже минут пять как не было слышно. Наскоро попрощавшись и разом простив забытый закрепитель и трепотню вместо оказания первой помощи, заторопился на улицу.

Так и есть. Шпица на месте не было. Бубнов проклял и свой зуб, и тот день, вернее, поздний вечер, когда черт дернул его подставить ногу мнимому преступнику, и мужика, справедливо сделавшего его щербатым: ни хрена, мог бы и так походить еще, — случилось то, что случилось… Единственно верным решением было бежать на местную студию кабельного телевидения и давать объявление о пропаже собаки. Причем обещать нашедшим немыслимое обогащение.

«Сволочи бездомные, квартиры пораспродали. Мало того, что подъезды провоняли и паразитов разнесли по городу, так теперь моду взяли — домашних животных воровать и тут же хозяевам впаривать, — в бешенстве думал Бубнов, спеша на телецентр, — убил бы, ей-богу, убил».

Глава 4

Николай Иванов лежал в роскошной, совсем не дачной кровати и ждал, когда Вадик, так звали его новую женщину, сварит, как полагается женщине, кофе. Все внутри Иванова ликовало. Он по-новому смотрел на вещи. Они стали перед глазами чуть рельефнее, чуть красочнее. Каждой клеткой ещё неостывшего тела Иванов впитывал в себя прохладный вечерний воздух, льющийся через открытую фрамугу.

Где-то за дачным поселком просвистела электричка. Как хорошо-то, подумал он, и почему это считается стыдным? В голову сами собой стали приходить примеры из античности. Там совсем не зазорным считалось иметь в своей свите нескольких мальчиков.

— Правда, Вадик уже не мальчик. А папы римские? Не помню номер…

Иванов забыл про саженцы, про работу. И только легким укором перед глазами иногда всплывало лицо Виолетки. Даже не потому, что изменил, а какая она несчастная. Ей не дано. Постой, да ведь у них тоже есть однополая любовь. Впрочем, Иванов никак не мог себе представить, как это можно получить удовольствие, не войдя или не приняв в себя другого человека. Да, да, сегодня не только он входил. Вот ведь какая штука. Понравилось…

А потом вдруг все неожиданно кончилось.

В спальню влетел Вадик с перекошенным от ужаса лицом и неестественно лиловыми ушами, будто его поймал сторож на бахче и неделю держал подвешенным за мочки.

Николай ещё ничего не понял, кроме того, что случилось непоправимое несчастье. Так оно и было. Хозяин дачи, который существовал в природе, но здесь, сейчас, сегодня никак не мог нарисоваться, нарисовался. Об этом сообщил обескровленным, белыми губами Вадим. Но Иванов уже сам слышал хруст подмерзшего за вечер снега, и хруст неумолимо приближался к порогу.

Никогда Иванов не проявлял столько звериной изворотливости, гибкости и молниеносной быстроты, как в эти мгновения.

— Одежду бросишь в окно… — и он уже спрыгивал из кухни в серый осевший весенний сугроб, чудом уцелевший с северной стороны дачи.

Да. Славный поселок.

Если сюда он крался словно тать в ночи, то дорогу до станции одолел в один притоп. По продрогшему перрону гулял влажный ночной воздух весны. Пахло надвигающимся летом, и за лесом истерично взвизгнула электричка.

В тамбуре подобрал приличный окурок, брезговать не приходилось, а в кармане ватных штанов обнаружились замусоленные спички. Весь сегодняшний день пронесся в его мозгу и вылетел дымом первой затяжки. Это был сказочный сон и ничем, кроме растаявшего дыма, окончиться не мог. Так ему и надо.

Николай вышел на своей станции в трех остановках от Москвы и огляделся. Кругом было по-весеннему голо и безрадостно. Белел его дом-корабль. Напротив за зеленым забором мертвым светом горели окна четырех операционных ветеранского госпиталя. И все ничего. Он пошел бы домой. В тепло воняющего подъезда. В запутанность пододеяльника и привычное спросонья ворчание Виолетты. Пошел бы. Но его внимание привлек шум за забором госпиталя. Тут же зияла дыра, и Николай не удержался, заглянул. На грязном снегу огромной бесформенной грудой лежал пес. Чуть в сторонке полукругом сидели на своих хвостах полдюжины разномастных шавок. Сидели и ждали. Перед псом валялась огромная коровья костяра. Гиганта не хватало на то, чтобы разгрызть, но вполне, чтобы защитить добытое. Так они и сидели. Одни дожидались, когда гигант уступит, гигант — что им надоест ожидание. Пусть бой. Последний и решительный. Но кость он не отдаст.

Иванова словно током прошибло. Экая жизненная несправедливость.

— Отдай ты этим гнидам, отдай, — попросил он гиганта, — не связывайся. Это блохастое большинство всегда будет право. Ничего ты им не докажешь. Сгинешь геройской смертью, и все. И никакого толку.

Гигант посмотрел на Николая грустными глазами, и тому показалось, что пес все понял. Больше того, пес был согласен, но ничего не мог поделать с собственной гордостью. Или голодом.

— Ладно, — решил вдруг Иванов, — ты этих сволочей не подпускай, я сейчас.

Откуда взялись решимость и силы? Потом Иванов попытается все себе объяснить. Но не сейчас. Сейчас он почти бегом понесся к подъезду, взбежал на седьмой этаж и решительно утопил кнопку звонка. Дверь открыла заспанная Виолетка. Он решительно отодвинул жену в сторону и прогрохотал ботами на кухню. В холодильнике лежал пергамент с распластанным по нему килограммом творога. Иванов с хрустом подогнул края бумаги и прогрохотал обратно к лифту.

Виолетта окончательно проснулась и ничего не понимала.

— Посадил вишни? — спросила она.

— В саду у дяди Вани…

Иванов уже был в пути. Одна мысль: только бы пес продержался — буравила воображение и придавала всем его движениям нервную незавершенность. Например, не закрыл дверь подъезда. Домовые общественники всегда пеняли на этот факт входящим и выходящим не взирая на лица.

Пес лежал перед костью в той же позе. Они все сохранили паритет.

— Ну что, гады, обулись? — со злорадством обратился он к своре. — Никогда вам в люди не выбиться. Ни один Дарвин не поможет.

Он не думал, что гигант может укусить. Даже мысли такой не мелькнуло. Все шло как-то само собой. Иванов решительно подобрал мосел и, широко, по-олимпийски, размахнувшись, забросил его за забор. Свора молча пронаблюдала за действиями человека, но не шелохнулась. Николай развернул пергамент и положил перед гигантом:

— Кушай.

Гигант по-человечески вздохнул и по-человечески зачавкал. Свора наблюдала с невозмутимостью американских присяжных. Иванов заметил темные пятна на снегу у ног собаки, наклонился и рассмотрел внимательнее. Это была кровь. Собачья. Потому что лапы у гиганта кровоточили. Дождавшись, когда тот, доев, принялся за пергамент, Иванов решительно пресек само действие:

— Так… Подъем. Пошли со мной. Ну, вставай. Нечего тебе с этими ублюдками вожжаться. Дома будет ор, но ты не обращай внимания.

Иванов пролез в пролом, ничуть не сомневаясь, что гигант все понял и следует за ним. Точно. Так оно и было.

Виолетта просто задохнулась при виде огромного пса со слезящимися грустными глазами и грязной шерстью.

— Что это ты придумал?

— А ничего. Привыкли, понимаешь, «В мире животных» смотреть и за африканских жирафов переживать. А ты за нашенского пса попереживай. Все. Я хочу спать. Пошли на кухню.

Он с невозмутимостью римского полководца, только что выигравшего битву, препроводил собаку на кухню, бросил в угол кусок мешковины, которую ещё вчера предполагал употребить на починку дивана, и, коротко приказав «лежать», пошел спать. О жене старался не думать.

Глава 5

Где-то далеко то ли во сне, то ли наяву слышался заливистый лай.

Будильник не проработал и пяти секунд, как огромная ладонь хозяина прекратила эти пиликанья, и Валерий открыл глаза. С потолка на него, вытаращив три зеркальных глаза, смотрел финский светильник. Вот так уже больше года каждое утро и почти каждый вечер они смотрели друг на друга, а «почти» потому, что бывали и такие вечера, когда Валерию было не до этого. Плоский, внешне напоминающий не то краба, не то паука, застывшего на потолке, светильник являл собой образец очень мудрого решения освещения комнаты с высотой потолков два с половиной метра. Раньше здесь висела отечественная люстра, три рожка которой постоянно вступали в единоборство с головой хозяина, но если шишки и синяки на голове проходили быстро, то стеклянные колпаки не восстанавливали свой первозданный вид.