Собачья площадка - Голубев Игорь. Страница 63

Электричка тронулась от Ярославского вокзала точно по расписанию. Народ угомонился и, не вступая в разговоры, принялся рассматривать друг друга, что совершенно естественно. Мимо мелькали красного кирпича, закопченные ещё в паровозную эпоху стены с редкими слепыми окнами. В небе, словно старые наволочки, рвались облака, и стекла постепенно мутнели от дыхания множества людей.

Первая прикидка прошла. Кто достал журнал, кто газету. Прыщавый подросток уперся глазами в коленки сидящей напротив девицы и тихо возненавидел её спутника.

Самодостаточная гражданка проделала плешь в туманном стекле и игнорировала взгляды, которые бросал в её сторону год назад начавший терять волосы первый парень.

Два ковбоя перемигнулись и, не выходя в тамбур, на то и ковбои, потихоньку разлили в пластмассовые стаканчики прозрачную и наверняка дурную водку.

Человек из мелких служащих брезгливо отвернулся. Больше, чем брезгливость, позволить себе не мог, так как боялся всегда и всего с детства, — ковбои же.

Электричка остановилась на Лосиноостровской. Здесь все останавливаются. Последняя крупная перед окружной. В вагон зашли три странных человека. Одеты, как бомжи, но чисто. Первый тащил на манер переметных сум два полумешка. Второй придерживал товарища. Товарищ плох. Шея забинтована. Руки забинтованы. Одна покоится в платке, перекинутом через плечо.

Любовники встали.

В тамбур пошли целоваться, подумала одинокая старушка. Ей как-то невдомек было, что люди могут уступать место. Самой не уступали. Раньше, когда уступали, она любила долго препираться, чтобы остальные обратили внимание, хотя обращать уже было не на что.

Встал и прыщавый.

Забинтованного усадили у окна. Он потер стекло и тоже уставился в окно. В вагоне запахло лекарствами, а главное — приключением. Как же не приключением, когда перед тобой такое пугало, как после Бородинской битвы. Теперь можно будет до Пушкина слушать, что расскажут. Что расскажут, в этом у старушки сомнений не было. Надо только с искренней ноткой спросить. С искренней умела.

Есть такая категория искренних людей. Их встретишь повсюду. Бывают искренние сослуживцы, которым, честно говоря, плевать на ваши проблемы, анекдоты кончились, женщин и футбол обсудили, давай, Сидоров, выкладывай, чего мрачный ходишь, поможем, чем можем. И ни хрена. Не только не помогут, но и вечером по телефону разнесут сколь выйдет широко.

Но в дороге даже сильно искренним не надо прикидываться. Еще Станиславский говорил: в дороге человек такой, какой есть, то есть естественный.

Попадаются болтуны. Но те только в присутствии хорошеньких женщин. И в большей степени врут. Но тут же налицо. Вернее, по всему телу.

Было бы ошибкой начинать с больного. Тут и так ясно — расскажут. Старушка ставила перед собой задачу шире и труднее. Профессионал всегда начинает решать проблему с самого тяжелого участка. В этом есть особенная прелесть. К тому же она стара и непривлекательна, чего это ради мужикам перед ней раскорячивать душу?

— Семена? — деловито угадала старушка.

— Семена, — неохотно признался один.

— В деревню?

— В деревню, — односложно ответили ей. Гм… подумала одинокая. Задача захватила целиком. Больше того, она теперь хотела не просто рассказа с глазу на глаз, а публичной истории, чтобы слышал весь вагон. Это удавалось не всегда. Чаще всего она использовала для этой цели контролеров. Начинаешь защищать безбилетника, приводить доводы: мама больная, на работе зарплату задерживают, неизвестно куда народные деньги идут, у самих вон рожи наетые. И под этим соусом спрашивать мелкими уколами: детки есть, жена (муж), поди, стерва, сын наркоман, начальник идиот?.. И так выпотрошишь человечка, который после ухода контры отвечает сначала из благодарности, потом на всю катушку, а то свою проедет, адресок даст. Потом бумажку можно выкинуть… Это уже высший пилотаж.

— Сейчас в деревне плохо.

— Почему это? — возмутился второй, до сих пор молчавший.

Ага. Зацепило. Она ещё не знала, чем именно, но чувствовала — наживку опробовали.

— А потому.

— Почему же потому?

— Сами не знаете? Дети малые? Так я вам скажу — вывелся мужик. С ней не спорили. Это плохо, подумала она, ведь неправду сказала.

При других обстоятельствах утверждала прямо противоположное — мужиков полна Расея, это в городе мудрят, а деревня, она как жила, так и живет правильными понятиями, ей на Персидский кризис, как на проблемы пингвинов.

— Вы думаете, землю обработать — это равно железку выточить или провода крутить? Как в бане помыться? Она ласку любит и труд.

Голос старушки окреп и помолодел. Сама того не ведая, сразу зацепила обоих. Один был бывшим электриком, второй при бане истопником. Впрочем, теперь назывался оператором.

Она своего добилась. Вагон заинтересовался. Не весь, правда, ближайшие скамьи, но начало положено. Чтобы желающие не напрягали слух, она решила добавить в голосе. И эти уже не нуждались в понукании.

— Кто же спорит. Я — городской. И друг мой тоже. Но в город-то я приехал из деревни, значит, в генах у меня земля есть? — и, призывая в свидетели ближайших соседей, добавил: — А раз есть, раз руки на месте, надоело чужие спины мылить.

Тут он явно перехватил. Никакие спины не мылил. Не допускали. У них теперь в бане такие банщики… Закачаешься. Молодые. Крепкие. Почти красавцы. С голубыми глазами и ориентацией. Но старухе этого знать не обязательно, а вот главную мысль в её башку вдолбить все-таки хотелось. И мысль-то простая. Хватит. Хватит чувствовать себя всему свету обязанным. Егор, тот, наоборот, считал, что недодают. А какой он к черту теперь электрик, когда у них все на западный манер — схемы, платы, электроника. Его и из банка выгнали, когда среди дня, монтируя щит, отрубил электричество. А как ясе не отрубить? Все по технике безопасности. Обесточил. Егор стоял, как дурак, и слушал, а розовый хрюша, менеджер банка, орал, что в учреждении все компьютеры накрылись. Знатоки, говорил потом, когда разобрался, электрик, а сами за полчаса до конца свои компьютеры отключают и экран щупал — не перегрелся ли, — разве это утюг?

— Мы самые что ни на есть русские мужики и нахлебниками никогда не были. У меня тетка померла. Дом оставила. Поедем, подымем. Нас разве наша земля не прокормит? Вот семена взяли. У нашего друга, — он кивнул на забинтованного, — друзья в Атомном институте их спецом облучили, ни один колорадский жук нипочем. С малого начнем. С огорода. Чтоб зиму перезимовать. А потом попросим. Придем к начальству и попросим земли. Скажешь, не дадут? Дадут.

— А если кто на честного фермера руку поднимет, найдем чем защититься и ментов беспокоить не будем! — гордо сдал наличие оружия и серьезных намерений по защите собственности Егор.

Сказал и осекся.

Впрочем, никто не обратил внимания на его уверения в боеспособности. Только банщик дернулся и попунцовел. Егор плюхнулся на скамью и закусил губу. Подал признаки жизни и больной, попытался что-то сказать. Потом махнул здоровой рукой и снова уставился в окно.

Образовалась пауза.

— Сильно болела? — спросила старуха. Нельзя было упускать разговор. Только вагон встрепенулся. Она даже не успела вовлечь кого-то со стороны.

— Кто? — не понял попутчик.

— Тетка. Сам же сказал, болела, умерла, дом оставила с верандой, корову, хозяйство вообще…

— Какая веранда? Какая корова? При чем тут тетка?

Он все никак не мог понять, что разговор велся ради наслаждения беседой, из чисто профессиональных соображений. По Станиславскому.

— Сейчас все больные стали. Грязи боятся. В молодости, — она уже ко всему вагону обращалась, — морковку с грядки сорвешь, о подол вытрешь и я рот. А ныне? СПИДы какие-то объявились…

Истопник даже подпрыгнул:

— Ты думай, о чем говоришь. Какой СПИД? Ей седьмой десяток шел. Всю жизнь в колхозе горбатилась. СПИД… Тьфу на тебя.

С одной стороны, разговорчивая старуха добивалась всеобщего внимания и это удалось, с другой — больно круто выходило, хотя в скандале своя пре «лесть есть. Милиция покруче контролеров будет.