Когда крепости не сдаются - Голубов Сергей Николаевич. Страница 107

Штаб Южного фронта только что перебрался из Харькова в Мелитополь. Здесь, пятого ноября, Фрунзе подписал приказ о форсировании крымских перешейков. Тридцатая дивизия Четвертой армии на Чонгаре оказывалась в хвосте общего расчета. Ее подготовка к наступлению явно отставала, и это беспокоило Фрунзе. Из Отрады, где стоял штаб Первой Конной, он вернулся на станцию Рыково. Здесь его ожидал поезд, а в поезде командарм Четвертой.

— Здравствуйте, — сказал Фрунзе, входя в вагон № 16, — ну-с? Я вас слушаю.

Командарм сейчас же начал докладывать. Весь Чонгар изрезан окопами, ходами сообщения, траншеями и блиндажами. Сивашский железнодорожный мост взорван белыми при отходе, а Чонгарский деревянный — сожжен. Дамба через Сиваш разбита. Дно обоих проливов опутано проволокой. Переправа вброд невозможна еще и по глубине. К счастью, противник не успел спалить штабель шестиметровых бревен и потопить круглое железо. Саперы и пехота тридцатой дивизии ладят под жестоким огнем бронированный плот для переправы пулеметов, два пешеходных моста и еще один большой для прохода всех родов войск.

— Трудно?

Командарм Четвертой покрутил головой: «Уж так трудно!» Тылы оторваны, нет ни тяжелой артиллерии, ни авиации. Пилить доски нечем, сваи забивать — тоже… Вообще…

— А все-таки к ночи на одиннадцатое надо кончить!

Командарм не стал объяснять, почему считал приказание невыполнимым, — это было бы повторением только что высказанных жалоб, — но не сказал и обычного «слушаю». Он молчал. Фрунзе подумал, глядя в окно.

— Хорошо, — проговорил он, — я пришлю к вам Лабунского. Он поможет. Но кончить — к ночи на одиннадцатое!

— Слушаю! — сказал командарм, просветляясь в лице, — а когда прибудет товарищ Лабунский?

— Сегодня…

Еще ночью задул сильный ветер, и сразу стало заметно холоднее. Старенький трескучий автомобиль катился по северным берегам Сиваша, через редкие деревни и частые хуторки. На хатах, клунях, плетнях, оградах и дорогах — везде лежал белый пушок тонкого инея. Утро дышало зимой. Фрунзе, в бекеше и серой папахе, говорил своему маленькому адъютанту:

— Драгоценные часы…

Колышась живой поверхностью, серая равнина Гнилого моря уходила из глаз в туманную даль. Солнце боязливо выглядывало из-за быстро летевших туч. Когда его бледные лучи падали на море, оно зажигалось холодным стальным блеском. Вдоль берега белела широкая полоса солонцоватой земли. И далеко-далеко от нее выступали из-под воды отмели и пересыпи. Пока дует западный ветер, Сиваш проходим вброд. Но ветер может измениться, — подуть с востока, и тогда Азовское море вернет Гнилому его грязные, вонючие волны. Тогда Сиваш станет непреодолимой преградой.

— Драгоценные часы… «Стратегический» ветер… Командарм Шестой думает, что штурм Турецкого вала войсками пятьдесят первой дивизии — самый главный из задуманных Фрунзе ударов. Тут его ошибка. Перекопский участок занят белыми очень плотно. Со слабыми укреплениями Литовского полуострова, куда предстоит выйти через Сиваш пятьдесят второй и пятнадцатой дивизиям, его и сравнивать нельзя. Кроме того, он не дает атакующему решительно никаких возможностей для маневра. Неделю назад пятьдесят первая уже отпрянула от твердынь Турецкого вала. Вот почему главный из задуманных Фрунзе ударов — вовсе не штурм Перекопа, а его обход. Но ни отставать от главного, ни опережать его вспомогательные удары не могут. Объехав штабы трех армий и оглядев дивизии, предназначенные для обходного движения, Фрунзе торопился теперь на Перекоп…

…Бесчисленные руки рабов в незапамятные времена воздвигли мощные сооружения Турецкого вала. Не одну сотню лет татарские ханы и беи искали и находили за ним безопасность от набегов кочевых степняков. Вал тянется на одиннадцать километров и, словно горный кряж, загораживает собой северные ворота Крыма. Камень отвесных стен поднимается на два десятка метров со дна глубокого рва. Перед валом — две полосы проволоки по шести рядов кольев. На скате рва — полоса, на подъеме к валу — другая. Итого — двадцать четыре ряда проволочных заграждений. Это уже не дело древних рабов; крымские ханы тоже тут ни при чем. Здесь поработал Врангель.

Ветер выл и свистел, гоня на восток клубки сухого перекати-поля, — «стратегический» ветер. Туман уже не был так густ, как утром, но все еще плавал и вился вокруг Турецкого вала. Автомобиль катился, скрипя и вздрагивая, прямо к плоской высотке, означенной на картах, как «9,3». Здесь был командный пункт штадива пятьдесят первой. Но сегодня высота «9,3» значила больше, чем простой командный пункт. Два человека — один коренастый, в бурке, а другой смуглый и усатый, в синей венгерке — встретили Фрунзе. Они ждали его с явным нетерпением, и сейчас же все трое согнулись над картой, лежавшей на скамье. Фрунзе что-то вычерчивал карандашом на карте.

— Отсюда, с участка между Владимировкой и Строгановкой, — говорил он, наклоняя голову набок и заглядывая в глаза то Ворошилову, то Буденному, а то и обоих сразу обводя спокойным, внимательным взглядом, — отсюда через Сиваш сегодня вечером в двадцать два… А штурм Перекопа — на рассвете… Первой Конной — активнейшая роль: развитие успеха на перешейке… Телеграмма Ильичу…

Фрунзе присел на скамью. Карандаш его забегал.

— Вот телеграмма, товарищи: «Сегодня, в день годовщины рабоче-крестьянской революции, от имени армий Южного фронта, изготовившихся к последнему удару на логовище смертельно раненого зверя, и ог имени славных орлов Первой Конной армии — привет. Железная пехота, лихая конница, непобедимая артиллерия, зоркая стремительная авиация дружными усилиями освободят последний участок Советской земли от всех врагов».

— Не телеграмма — присяга! — сказал Буденный, — подписать — жизнь отдать.

— Да и день нынче таков! — заметил Ворошилов. — Новому миру — три года, старому — последний вздох!

И три подписи дружно легли под клятвенной телеграммой.

— Въехать-то въедете, а вот как выберетесь…

Это говорил, тряся бровями, дед Якимах из деревни Строгановки.

— Сколь раз отсель на Литовский бродили, без счету, уж так знаем, так знаем, а все бывало на ветер глядишь, — эх-ну!

У северных берегов — камыши. Дальше — гладь соленых вод, бездонные ямы, полные густой «рапы», лазурная пустыня смерти. О смерти думалось всем. Но помереть не пришлось никому. Возвратясь из разведки, командиры соломой обтирали сапоги, щепой скребли грязь с шинелей и штанов. Разведка удалась. Да, с таким знаменитым проводником, как дед Якимах, и не могло быть иначе. Отыскали три брода по нескольку километров длины каждый. И тут же началась подготовка к форсированию Сиваша. Войска старательно чинили обувь, плели маты, ставили вехи. Дед Якимах то и дело выводил саперов на броды. И саперы прокладывали через море дороги из фашин, сучьев, досок, бревен. Тоскливо помаргивая мокрыми глазками, дед следил за быстрым ходом облаков; раздумчиво качая головой, встречал и провожал наскоки вдруг осерчавшего и крепко засеверившего ветра.

— Эх-ну!

Велик день — седьмое ноября. Но было в тот день серо, туманно и холодно. С утра илистое дно Сиваша покрылось блестящей коркой. Стоило тронуть корку, как она ломалась и липкая, вязкая грязь проступала наружу. Туман не сходил. Начало темнеть с обеда, и в окнах сельских хат замерцали бледнооранжевые огоньки. На деревенских улицах войска еще строилась в колонны, а штурмовые части дивизий уже спускались в это время к невидимой прорве Гнилого моря и одна за другой бесследно исчезали в ледяной, вонючей бездне. Размызганные сапоги Романюты почти мгновенно наполнились какой-то странно колючей, остро-едкой водой. И колола вода как раз в тех местах, где кожа была истерта ходьбой на маршах. «Соль», — догадался Романюта. Сколько ни оглядывался он назад, ничего не мог разглядеть. Но люди его шли за ним. Под ногами у них смачно хлюпала «рапа», и тяжко сопели в темноте остуженные глотки.

С каждой минутой становилось все морознее. Тянуло, пожалуй, уже градусов на пятнадцать. Мокрая шинель Романюты так отвердела выше пояса, будто кроили ее из листового железа. А полы шинели купались в ледяной жиже. И все его тело мало-помалу превращалось в насквозь промерзшую сосульку. Теперь он шел, не открывая глаз. Его сил еще хватало, чтобы идти. Но того крохотного излишка сил, который необходим для того, чтобы поднимались веки, уже не было. Да и были глаза ненужны Романюте в мертвой тьме этой страшной ночи. Вдруг чья-то цепкая рука ухватила его за плечо.