Когда крепости не сдаются - Голубов Сергей Николаевич. Страница 98

— Здорово, товарищ комиссар!

Перед ним стоял высоченный детина с красными «разговорами» на груди. Широкое лицо его улыбалось. По скулам бегали круглые желвачки. Усы жестко топорщились. Бывает у иных людей необыкновенная память на лица: увидит кого-нибудь такой человек, а потом через десять — пятнадцать лет встретит и вспомнит подробно, где, почему и при каких обстоятельствах видел в первый раз. Именно такая память на лица была у Юханцева. И сейчас он, не колеблясь, сказал:

— Здорово, товарищ Романюта!

Так и глянуло на него из Романюты прошлое: тут и Октябрь на Днестре, и то, как ковалась в Могилеве-Подольском регулярная красная сила, и словесные бои на митингах, и кровь на ружейных штыках, и Наркевич, и Лабунский, и Елочкин, и Карбышев. Память вмиг расправила крылья и птицей пронеслась через горы, леса и реки, сквозь дым отжитого трехлетья к сегодняшнему дню. Романюта прибыл из Иркутска с пятьдесят первой. В Красноярске на вокзале нос к носу столкнулся с Карбышевым. Ехал Карбышев на должность начинарма пятой краснознаменной, в Иркутск. Семья — в теплушке… дочка крохотная… И Елочкин тоже в Иркутске, то есть не в самом Иркутске, — в Забайкалье, строит плацдарм на реке Селенге против американцев и японцев. Он — техник-строитель; а Романюта — помкомроты и временно был там на земляных работах.

— Давно в партии?

Желваки перестали бегать по скулам Романюты. На щеках выбился румянец.

— Беспартийный…

— Что ж так?

Действительно странно. Пятьдесят первая на треть состояла из заводских рабочих; коммунистов и кандидатов было в ней до пятнадцати процентов.

— Что ж так?

— А не все равно, товарищ комиссар?

— Вопрос серьезный.

— Да ведь я, товарищ комиссар, о чем говорю-то?

— Ну?

— Все одному народу служим, все под одним Цека ходим…

Серые глаза Юханцева впились в долговязого командира.

— Я тебя всегда за умного держал, — весело сказал он, — ты и есть таков. И что все под одним Цека ходим — тоже спору нет. А все-таки вопрос мой к тебе — серьезный…

Романюта покраснел еще гуще. И не нашелся, что бы еще сказать.

А сказать было что. Пронзительный человек Юханцев. Но не все проницает. Да, конечно, жизнь — не старая мечта, не обман, не подделка под жизнь. Открывает она перед Романютой себя, и видит он все новые и новые пути молодого дела, неизведанного труда. Похоже на то, как строили люди дома испокон веку, чтобы жить в них; и теперь тоже дома строят, но только совсем не по-старому, а по-новому, и новизне этой нет конца. Не нужно больше Романюте искать впотьмах, ходить вслепую, брать на ощупь. Найдена новая жизнь. И сам Романюта стал новым. Однако же и прежним быть не перестал. Вот сюда не доходит пронзительный Юханцев…

Несколько любопытных окружили Романюту. «Откуда знаешь комиссара?» — «Откуда комиссар тебя знает?» Кто-то спросил:

— А за что воевать, товарищ командир, правильнее — за Россию или за Советскую власть?

Романюта подумал и сказал серьезно.

— За Советскую Россию — вот за что!

— Верно! — послышалось со всех сторон, — а что ж! Другой-то России, не Советской, не бывать… Значит, за Советскую… Верно!

Общий план операции был таков. В ночь на седьмое августа, до рассвета, войска правобережной группы должны были форсировать Днепр в трех местах. Части, переправившиеся у хутора Попехина, наступали на Алешки и дальше на Большие Копани. Пятнадцатая дивизия переправлялась у Львова, занимала Корсуньский Монастырь и шла на Перекоп. Латышская и пятьдесят вторая наступали двумя бригадами от Берислава. Латышская закреплялась в районе Большой и Малой Каховок, а пятьдесят вторая двигалась на Мелитополь.

Выйдя на левый берег, латыши повертывали вдоль берега к бериславскому мосту, чтобы фланговым ударом поддержать переправлявшуюся здесь бригаду пятьдесят второй. Они же выходили по плавням на Малую Каховку, то есть в тыл частям противника, занимавшим плавни, с тем, чтобы выбить их отсюда. С каждой бригадой переправлялись два легких орудия. Для переправы служили лодки и понтоны. Между тем саперы уже исправляли пловучий мост у Берислава. Черный живой муравейник так и копошился возле моста. Люди рубили, возили, пилили, копали, улаживали, крепили, выкладывали. Пятьдесят первой дивизии с пехотными частями второго эшелона и артиллерией предстояло перейти по готовому мосту. Таков был общий план.

В полночь войска были подведены к местам посадок. Это был мертвый час осеннего безлунья, когда непроглядная тьма слепит живые очи и шенячья ощупь заменяет людям глаза. Куда ни повернись лицом, света нет на земле. Да и земли, и воды, и неба — ничего нет. Непроницаемый мрак проглотил пространство. Но время осталось. Около трех часов ночи первые партии передовых бригад одновременно отплыли от правого берега. И вскоре в той стороне, где пропали стрелки пятьдесят второй, раскатился, грохоча, ружейно-пулеметный огонь. Не нарвались ли стрелки при высадке на белые заставы?..

Саперы исправляли бериславский мост. Пловучие ребра моста двигались, сходясь на воде, послушные воле черных человеческих кучек. А черные человеческие кучки хлопотали изо всех сил, торопясь поспеть к какому-то, им одним известному сроку. На плоту стоял дивинжен [39] Наркевич. Высокий и худой, с бледным лицом и упрямыми глазами, он задрал голову кверху, — то, что совершалось там, наверху, казалось ему сейчас гораздо важнее отлично налаженной муравьиной работы внизу. Он ждал с досадой и тоской. И действительно луна высунула из черной бездны светлый полукруг. И полукруг этот начал увеличиваться с каждой минутой… Петр Якимах подкатывал к реке бревна. Он не глядел на небо; все его помыслы были здесь, на земле, под дрожавшими от усилий босыми ногами. Как ни старался Якимах рассмотреть берег сквозь чернеть ночи, это ему никак не удавалось. И земля-невидимка поглощала все его внимание. Вдруг что-то случилось. Мокрые камни, разбросанные по берегу, блеснули то здесь, то там. Луна? Босые ступни Якимаха явственно засветлели в черной грязи. Ночь голубела. Петр поднял голову и огляделся. Он ожидал увидеть нечто необыкновенное и… увидел.

Белые клочья облаков расползались по небу. Между ними то гасли, то зажигались крупные, яркие звезды. Выше моста, который наводили саперы, как раз насупротив островка, высунувшегося в этом месте из днепровской воды, от левого берега к правому гуськом тянулись несколько больших неповоротливых лодок, глубоко вжатых в воду тяжестью темных людских груд. Над грудами, в бледном свете лунных лучей, остро поблескивали тонкие полоски штыков. Якимах ахнул и перекрестился. «Барон!..» — И, уже не раздумывая, кинулся по берегу туда, где на плоту стоял дивинжен…

Наркевич донес по телефону в штаб дивизии: «Десант». Оттуда ответили: «Отбивай сам!» — «А мост?» — «Наводи». Тогда саперы Наркевича разделились: одни продолжали копошиться на мосту, а другие залегли на плотах и открыли по лодкам белого десанта прицельный ружейный огонь. Откуда-то подошла комендантская мостовая рота с пулеметами — и словно миллионы кузнечиков застрекотали над самой водой. Якимах потянул носом. У воды больше не было обычно свойственного ей и очень хорошо знакомого Якимаху запаха — сладкого, свежего, вольно вливавшегося в грудь. А новый, ни на что не похожий, душный и горячий запах боя, уже стоявший над водой, пока еще не был знаком Якимаху. Лодки белых, густо отстреливаясь, отходили за остров к своему берегу. Наркевич не верил глазам: «Неужели отогнали?» То, что происходило сейчас на Днепре, было очень редким случаем в истории форсирования водных рубежей: бой двух десантов на воде. «Неужели отогнали? Так и есть…»

Но дивинжен не знал главного. Бригада пятьдесят второй, натолкнувшись на заставы противника, продолжала переправу. До того, как показалась луна, она легко переносила бестолковый огонь противника, уверенно ожидая поддержки латышей. А когда луна засияла над всем миром, латыши уже шли по левому берегу Днепра, вверх по реке, выходя во фланг белых, к мосту и по плавням к Малой Каховке. С правого берега заревели пушки. Двадцать орудий били по Каховке, прикрывая переправу. Пятьдесят первая краснознаменная стояла у моста, готовая рвануться в бой.