Фердидурка - Гомбрович Витольд. Страница 7

Колючий, недвижный учителишка убивал меня. Но он продолжал учительски читать и утюжить мой живой текст, типично по-учительски поднося лист близко к глазам, а за окном дом стоял, двенадцать окон вдоль и поперек! Сон?! Явь?! Зачем он сюда пришел? Зачем сидел, зачем я сидел? Каким это чудом все, что было перед тем, сны, воспоминания, тетушки, муки, духи, начатое сочинение – все оборотилось сидением заурядного учителишки? Мир съежился в учителишку. Это становилось невыносимым. Он сидел осмысленно (ибо читал), а я сидел бессмысленно. Я было судорожно встрепенулся, чтобы встать, но в этот именно миг он снисходительно и цепко взглянул на меня из-под пенсне – я уменьшился, нога стала ножкой, рука – ручкой, персона – персонкой, человек – человечком, сочинение – сочиненьицем, тело – тельцем, а он вырастал и сидел, посматривая на меня и читая рукопись мою веки вечные, аминь, – он сидел.

Знакома ли вам такая поразительная вещь, когда вы в ком-нибудь уменьшаетесь? Ах, мельчать в тетушке – это нечто дивно непристойное, но мельчать в великом пустопорожнем учителишке – вершина непристойного ничтожества. И я заметил, что учителишка, словно корова, пасется на моей зелени. Престранное чувство – когда учителишка пощипывает твою зелень на лугу, однако же в квартире, сидя на стуле и читая, – однако же пощипывает и пасется. Со мною творилось что-то ужасное, но вне меня – что-то дурацкое, что-то нахально иррациональное. – Дух! – завопил я. – Я! Дух! А не бяка-автор! Дух! Дух живой! Я! – Но он сидел, а сидя, сидел, сидел как-то сидя, он так в сидении своем засиделся, так был в этом сидении абсолютен, что сидение, будучи окончательно глупым, было тем не менее одновременно могущественным. И, снявши с носа пенсне, он протер его платочком, после чего снова водрузил на нос, а нос был чем-то неодолимым. Это был носатый нос, пустой и тривиальный, нос учителишки, довольно длинный, составленный из двух параллельных трубочек, доведенных до совершенства. И он изрек:

– Какой еще дух?

Я заорал:

– Мой!

Он тогда спросил:

– Свойский? Отечественный?

– Не свойский, а свой!

– Свой? – добродушно переспросил он. – Мы говорим о своем духе? А известен ли нам по крайней мере дух короля Владислава? – И все сидел.

Какой еще король Владислав? Я был словно поезд, нежданно переведенный на боковую ветку короля Владислава. Я затормозил и открыл рот, сообразив, что не знаю духа короля Владислава.

– А духа истории мы знаем? А духа эллинской цивилизации? А духа галльской, духа умеренности и хорошего вкуса? А духа никому, кроме меня, не ведомого автора идиллий XVI века, который первым употребил выражение «пупок»? А духа языка? Как говорят: «влажу» или «влезаю»?

Вопрос застал меня врасплох. Сто тысяч духов вдруг задушили мой дух, я пробормотал, что не знаю, а он спросил, что мне известно о духе Каспровича [6] и каково было отношение поэта к крестьянам, после чего спросил еще про первую любовь Лелевеля [7]. Я откашлялся и незаметно покосился на ногти – ногти были чистые, шпаргалки не было. Тогда я оглянулся – словно ждал, что кто-нибудь мне подскажет. Но сзади ведь никого не было. Не верь снам своим. Что происходит? Господи? Я быстренько вернул голову в прежнюю позицию и взглянул на него, но взгляд был не мой, был то взгляд насупленный, детский, полный ученической ненависти. Неуместное и анахроничное желание возникло у меня – запустить учителю в нос бумажным шариком. Видя, что со мной творится неладное, я судорожно попытался взять себя в руки и светским тоном спросил Пимку, что нового в городе, но услышал не свой, обычный голос, а писклявый, с хрипотцой, будто он у меня снова ломался, и смолк; а Пимко спросил, что я знаю о наречиях, велел просклонять «mensa, mensae, mensae», проспрягать «amo, amas, amat» [8], поморщился, сказал:

– Ну, ладно, надо будет немножко поработать, – вытащил записную книжку и поставил мне плохую отметку, а при этом все сидел, и сидение его было окончательным, абсолютным.

Что? Что? Мне хотелось крикнуть, что я не школьник, что произошла ошибка, я было ринулся удирать, но где-то сзади что-то схватило меня будто клещами и пригвоздило к месту – детская, инфантильная попочка меня схватила. С попочкой мне было не шевельнуться, а учителишка все сидел и сидя воплощал собою такую совершенную учительковатость, что, вместо того чтобы закричать, я поднял вверх руку, как это делают в школе ученики, когда хотят, чтобы их вызвали. Пимко поморщился и сказал:

– Сиди, Ковальский. Опять в клозет?

И я сидел в нереальной бессмысленности, словно во сне, с замурованным ртом, ошколенный и вышколенный, сидел на детской попочке, – а он сидел как на Акрополе и что-то заносил в записную книжку. Наконец проговорил:

– Ну, Юзек, вставай, пойдем в школу.

– В какую школу?

– В школу дир. Пюрковского. Первоклассное учебное заведение. Там есть еще свободные места в шестом классе. У тебя в образовании прорехи – и надо прежде всего их заполнить.

– Но в какую школу?!

– В школу дир. Пюрковского. Не бойся, мы, преподаватели, любим малышню, цып, цып, цып, не мешайте крохам приходить ко мне.

– Но в какую школу?!!

– В школу дир. Пюрковского. Дир. Пюрковский как раз просил меня заполнить все свободные места. Школа должна работать. Без учеников не было бы школы, а без школы не было бы преподавателей. В школу! В школу! Там-то уж сделают из тебя ученика.

– Но в какую школу?!!!

– Э, только, пожалуйста, без капризов. В школу! В школу! – Он позвал служанку, велел подать мне пальто, девушка, не понимая, почему это чужой господин меня выпроваживает, заголосила, но Пимко ее ущипнул – ущипнутая служанка не могла больше голосить, оскалилась, фыркнув смехом ущипнутой служанки. Пимко взял меня за руку и вывел из дому, а на улице стояли дома и ходили люди!

Полиция! Чересчур глупо! Чересчур глупо, чтобы такое могло быть! Невозможно, ибо чересчур глупо! Но чересчур глупо, чтобы мне упираться… Яне мог, потому что рядом замухрышка-учителишка, который был учителишкой заурядным. Совершенно так, как если с вами заговорит кто-нибудь чересчур плоско и банально, вы не можете, ну, вот потому именно и я не мог. Идиотская, инфантильная попочка меня парализовала, не оставила никаких сил к сопротивлению; семеня подле гиганта, который пер широким шагом, я из-за этой попочки ни гугу. Прощай, Дух, прощай, начатое сочинение, прощай, собственная и истинная форма, здравствуй, здравствуй, форма страшная, инфантильная, зеленая и неоперившаяся! П?шло ошколенный кроха подле великана-учителишки, который только и бормочет без устали: – Цып, цып, курочка… Сопливенький носик… Люблю, э, э… Человечек, малыш, малыш, э, э, цып, цып, цып, цыпочка. Юзек, Юзек, Юзюня, Юзечка, маленький-маленький, цып, цып, цып, попочка, попочка, чка… – Перед нами элегантная дама вела на поводке маленького пинчера, собачонка зарычала, бросилась на Пимку, разодрала ему брючину. Пимко закричал, выставил неудовлетворительный балл собачонке и ее хозяйке, заколол брючину булавкой, и мы пошли дальше.

ГЛАВА II. Водворение в узилище и дальнейшее умаление

И вот перед нами – нет, не верю собственным глазам – довольно-таки приземистое здание, школа, в которую Пимко, не обращая внимания на рыдания и протесты, тянет меня за ручку, а теперь через калитку и вталкивает. Мы прибыли как раз во время большой перемены, на школьном дворе ходили по кругу существа промежуточные, от десяти до двадцати лет, уписывая второй завтрак, состоявший из хлеба с маслом или сыром. В заборе, окаймлявшем двор, были щелки, и через те щелки глазели матушки и тетушки, которые никогда не могут наглядеться на своих чад. Пимко с наслаждением втянул в свои аристократические трубочки школьный воздух

– Цып, цып, цып, – закричал он. – Малыш, малыш, малыш…