Рыцарь духа (Собрание сочинений. Том II) - Эльснер Анатолий Оттович. Страница 43

— С ума сошел? — быстро проговорил старик.

— Да, да, именно так.

— Это вот самое и мне приходило на мысль. Но что, сынок, ты сказать этим хочешь? Пусть их болтают: обезумел фабрикант, пускай кричат: вон, вон, сумасшедший идет — что мне до этого? Иной есть голос в душе моей и сделаю, как он велит: все раздам, а фабрику я уже велел закрыть.

И Серафим Модестович, с чувством полного сознания святого долга «раздать все», быстро пошел вдоль залы к противоположной двери и вдруг остановился, увидев за колоннами лица членов своей семьи. Постояв немного, он направился к ним.

— А, вы все здесь!

Изгибаясь своей высокой фигурой, Зоя медленно поднялась и над ее мрачно смотрящими синими глазами низко опустились брови, сливаясь в одну черную ленту. Она положила руку на спинку кресла и, когда заговорила, то казалось, что по ее красным губам забегала злая, ядовитая змейка.

— Да, отец прекрасный, с удивлением слушали вас, с удивлением и скорбью: все хотите раздать разной сволочи, пьяницам и оборванной дряни, а родных детей заставить побираться. Превосходно. Старый тиран во всем ясно виден — и в равнодушии к детям, и в безумной любви к оборванной, пьяной черни.

Серафим Модестович стоял неподвижно и с каждым словом дочери, мускулы лица его нервно вздрагивали, как бы от какой-то внутренней боли, в то время как глаза все более расширялись в выражении изумления.

— Ты ли это? Как, ужели это ты говоришь?

Зоя закинула голову и топнула ногой.

— Да, именно я.

— Ты!..

Голос Серафима Модестовича упал, в нем звучали сдерживаемые слезы, но одновременно с этим подымался гнев, подползая, точно горячая волна. Он делал усилия заглушить его.

— Клянусь, тебя не узнаю. Как можно это? Ты всегда послушна была, почтительна и перед волею моей смирялась. Теперь вот только злость в твоем лице я вижу — и грубо, и резко отвечаешь.

— Заслужили.

Она круто повернулась на каблуках и стала спиной к отцу.

Былой огонь дикого гнева сверкнул из глаз старика.

— Мерзавка!..

Он сделал страшное усилие воли потушить прежнего дикого человека в себе.

— Клянусь, нет сил себя сдержать. Как смела ты спиной повернуться!

Зоя снова сделала оборот на каблуках.

— Не кричите, никто вас больше не боится.

Она быстро пошла к колонне и остановилась там, и красные губы ее вздрагивали от злого, глумливого смеха.

— Что значит это? — попеременно глядя на всех, спросил Серафим Модестович. Ответа ни от кого не получалось, и он продолжал стоять неподвижно, точно пораженный громом. Леонид подошел к нему и сказал:

— Папаша, помните, что волнение — слабость и мы с вами, глядя на тьму мира, должны быть спокойны, как бессмертие.

Старик повернулся к сыну и на мгновение лицо его как бы осветилось светом.

— Хорошо, сынок, хорошо, дай овладеть собой… вот, вот…

Он вдруг вскричал:

— Нет, Богом клянусь, огонь она бросила в мое сердце… А, вот и вы! — воскликнул он, увидев стоящего у колонны Ольхина. — Вы ее муж — отвечайте вместо этой негодяйки, что означают ее слова: «никто вас больше не боится»? С каким лицом она плюнула это «больше». Ого! Понимать надо, что прежде боялась меня и потому лаской гасила всякую вспышку во мне, хотя был черств я и жесток. Лицемерка и обманщица! Теперь явилась передо мной с таким лицом, что изумляюсь я. Она языком уколола меня в самое сердце. Почему же теперь именно? Не тот я уже… Упал с небес огонь в мое сердце и забилось оно в слезах печали и сокрушения.

— Простите, нельзя мне это… отвечать от имени жены… ничего я не знаю…

Робко проговорив все это и страшно боясь не вызвать гнева в своей жене, Ольхин постарался скорее стушеваться и снова стал где-то за другой колонной.

Серафим Модестович продолжал стоять неподвижно в чувстве горечи, обиды и изумления. Вдруг увидев свою старшую дочь, смотрящую на него с улыбкой холодного пренебрежения, обрадованно вскричал:

— А! вот и ты, Глафира! Боюсь я, может быть, и ты обернешься теперь ко мне спиной.

— Нет, зачем же? — холодно спросила она и продолжала тоном покровительствующего превосходства, к которому так легко прибегают женщины:

— Ведите себя прилично и благоразумно, не забывая о ваших старых летах, и мне не надо будет убегать от вас, но если хотите скандалить, то извините…

— Как ты сказала? — вскричал Серафим Модестович, почувствовав, что в его сердце как бы вонзилась игла.

— Довольно, — сухо сказала она.

— Довольно — что?

По губам Глафиры задвигалась гримаса досады.

— Отец, такая болтливость вам не к лицу. Вы очень стары и в ваши годы капризы и причуды совсем не у места.

Серафим Модестович долго всматривался в лицо дочери, точно не узнавая ее и, когда заговорил, в голосе его звучала бесконечная скорбь и огорчение.

— Боже мой, совсем дочери моей не узнаю. Ты мне чужая с этим другим лицом — строгим и суровым. Сказала ты: «скандалить». Вот как. Ха-ха-ха… Мальчишка я, пьяница, или кто? — старик с белой бородой. А прежде ты обращалась со мной не так, а ласково и кротко: «Папаша, слушаю, не смею прекословить», повинуюсь — ха-ха, и руки целовала. Теперь на свое лицо маску ты надела, так что тебя и не узнать. Глафирочка, прошу тебя, сними ее, или я умру от огорчения.

Он нагнулся, сложил ладони рук и смотрел на дочь с блистающими в глазах слезами. Она выпрямилась и захохотала досадливым, злым смехом.

— Вот еще новая причуда старого ребенка.

— Так скажи, что я ослышался.

— Нисколько не ослышались, и вообще, отец, вам надо понять ваше новое положение.

— Положение мое — какое? — быстро проговорил Серафим Модестович и глаза его снова засверкали гневом. Леонид, стоя сзади его, нежным голосом тихо проговорил:

— Не волнуйтесь и пускай ваша душа, папаша, остается безмятежной.

Старик быстро обернулся к сыну.

— Сынок, сынок, дай прежде я вгляжусь в твои кроткие глаза.

Положив руки на плечи Леонида, он стал всматриваться в его глаза и губы его сложились в любовную, нежную улыбку.

— Да, из твоих глаз вливается в меня светлая отрада. Голубчик мой, я тебя люблю.

Он снова повернулся к дочери.

— Отвечай ты, — какое положение мое?

— Зависимого от нас человека, как потерпевшего умственное крушение, — с жестокой усмешкой, искривившей губы ее, отвечала Глафира. — Не совсем приятно вам все это объяснять, но что же делать?.. Надо же вам знать, что вы потеряли все ваши права, находитесь под опекой и потому раздавать деньги наши мы вам не позволим.

Метнув на отца последний взгляд, она резко повернулась и отошла к Зое. Там обе они, стоя у колонны, смотрели на все происходящее, перешептываясь и смеясь.

— Ага! — воскликнул Серафим Модестович, хватаясь за сердце и делая усилие потушить свой гнев. — Богом клянусь, она хотела сказать, что я сошел с ума. Я, всесильный фабрикант — кто я теперь? Младенец в пеленках, у которого две няньки.

Вдруг он увидел жену свою. Она сидела, закрыв лицо руками, и нервно вздрагивала.

— А, и ты здесь!

Она поднялась и, направляясь к дочерям, заговорила рыдающим голосом, не отнимая рук от лица:

— Ах, Серафим, бессильна я, но мне тебя так сердечно жаль, так жаль сердечно.

— Ушла! — воскликнул он, стоя неподвижно на месте. — И ты ушла, подруга дней моих…

Он повернулся к сыну и в глазах его заблистали слезы.

— Сынок, скажи, за что они со мной так? Бросают мне обиды и уходят прочь… Ах, да, ты чуял то, что вышло… безумным сделали меня, как только мое заговорило сердце… Оно теперь — дитя, омытое слезами, и кричит к небу в печали и тоске… Вот дочери мои и восстали на меня… Что ж это значит?..

Он опустил голову, долго стоял неподвижно и вдруг воскликнул, продолжая смотреть вниз:

— Клара, Клара, Клара!.. Ха-ха-ха-ха!..

Леонид обвил его шею руками.

— Папаша, что с вами?

Старик поднял голову.

— О, Леонид, как справедлив Судия невидимый: безумной объявил я когда-то для проклятых денег Клару, и вот теперь дочери мои поймали меня в мои же сети и тоже из- за золота. Да, справедлив Судья. Хвала моя летит к небесам и вихри в уме моем уносят все прежние грешные мысли.!.. Голубь в сердце моем бьется в пламени и в этом огне очищается дух мой…