Алёнкины горизонты (СИ) - Велесов Олег. Страница 4

— До воеводы тебя сведём, — сказал Дмитраш.

И рухнула сказка, будто динамитом взорванная. Вот так всегда: только о чём-то душа возрадуется, как сразу — бах! — и сведём тебя к воеводе. Обязательно надо яркий жизненный момент словом постным испортить. И было бы чего ради. А то ведь и торопиться уже некуда, всё в прошлом, вернее, в будущем, и не денусь я отсюда никуда, и вообще…

Я сжала губы, демонстрируя обиду, но Дмитраш не стал вдаваться в мои переживания, а направил коня к теремочку. У крыльца он спешился, спустил меня на землю и кинул поводья подбежавшему мальчонке. Потом сказал назидательно:

— В горницу войдёшь — поклонись. Ты хоть по-русьски разумеешь, но обычаев наших явно не ведаешь. Таче…

— Я православная, — к чему-то брякнула я.

Он не поверил.

— А почто креста не носишь? Негоже православному человеку без креста быть. Не по закону сие.

Я пожала плечами. А что сказать? Что крестики ныне не в моде? Так ведь не поймёт. Ушли те времена, когда крестик значил чего-то, теперь это даже не украшение.

— Ладно, всё одно поклонись, — вздохнул Дмитраш, — вперворядь на десну иконам, опосля воеводе, — и повёл меня вверх по ступеням. Сердитый двинулся следом.

К воеводе мы попали не сразу. Толстомордый дядечка в кафтане, наверное, боярин, остановил нас в сенях и сказал:

— Нельзя ныне к воеводе, владыко Симеон у ево. Ждите покудова.

Дмитраш пожал плечами и сел на лавку. Я села рядом. В ногах правды нет, и стоять, ожидая, пока воевода примет нас, мне не хотелось. А вот сердитому места не хватило; короткая лавочка оказалась, не длинная, так что пускай постоит, будет знать как меня дурою обзывать.

Толстомордый посопел, глядя на нас, и вздохнул:

— Скажу всё же воеводе об вас. Просил, — и, открыв дверь, посунулся в горницу.

— Не дело творишь, Еремей Глебович, — услышала я приглушённый голос.

— Може и не дело, — прохрипели в ответ, — спорить с тобою, владыко, не буду. Да токмо крепость сию на века ставим, и по слову пращуров всё сводить надобно. Всегда так было. Али, думаешь, во Владимире по-иному ставили?

— Стало быть, под кажную ложить будешь? Не много ли?

— Лишь сия вежа так встанет, ибо есть она первая. Иные вежи от её пойдут…

Я не поняла к чему они разговор свой вели, да и слова не все разгадала — слишком много в местном языке слов непонятных — но священник нервничал. Недоволен он был чем-то, хотя говорил спокойно и даже отстранённо.

— Смотри, воевода, как бы кровь сия нам боком не вышла.

— Не выйдет, по правде всё делано будет. Не мы первые.

— Еремей Глебович, — окликнул воеводу толстомордый.

— Чего тебе, Афонасьев?

— Еремей Глебович, там Дмитраш с Занозой вернулись.

— И что?

— Ты ж просил…

— Ждут пусть.

Толстомордый закрыл дверь и пожал плечами:

— Ждите.

Дмитраш привалился к стене и закрыл глаза. Мне захотелось последовать его примеру: забыться, уйти от реальности, а потом вернуться, но уже дома, в моём мире… вот только запах… Запах дерева. Он мешал, он преследовал. Казалось, им пропитано всё: стены, потолок, лавочка. Хотя не удивительно — терем-то деревянный, и всё деревянное… Как же это не вовремя.

Дверь распахнулась, и я увидела сухонького старичка в рясе. Владыко? На груди крест, в глазах усталость. Дмитраш поднялся, склонил голову, сердитый кинулся придержать дверь. К запаху дерева примешался чуть слышный аромат ладана.

Я тоже встала. Из уважения. Старичок перекрестил воздух, зашептал: «Во имя Отца, и Сына…». Благословение дарил. Я хоть не совсем религиозная, и молитв не знаю, но тоже голову склонить поспешила — глядишь, Господь вернуться поможет. Мне сейчас любая помощь сгодится, даже та, в которую не особо верю.

Старичок посмотрел на меня, вздохнул и ушёл, а толстомордый кивнул:

— Заходте.

Когда мы вошли, я сделала всё, как велел Дмитраш: поклонилась иконам, перекрестилась, потом повернулась к воеводе и поклонилась ему. Воевода оказался крепким мужичком лет за пятьдесят, с бородой, в кафтане и при мече. А взгляд… взгляд такой… такой… Постричь бы этого воеводу, побрить и в галстук — в точности наш декан. Можно подумать, они родственники. Впрочем, голоса разные. У декана голос помягче, преподаватель всё же, а этот явно с собаками чаще общается. Он кашлянул негромко — а по мне мурашки побежали.

— Вот, Еремей Глебович, — заговорил Дмитраш, ставя меня перед собой, — сама под копыта кинулась. Токмо непонятная — по виду наша, но не наша. И не мордовка. Може половчанка? Волос, смотри, какой — будто изнутри выжжен, мертвой. И телом немощна — страсть. В порубе, по всему, люди лихие держали. Да и одёжка рваная.

— Нет, не половчанка, — покачал головой сердитый. — С чего у нас половчанке взяться? Тут до половецких кочевий, почитай, вёрст триста с гаком. Не… Да и разговор у её перевёрнутой, будто топором рубит. Явно волошка, некому боле. Токмо не с нашей земли, а со Стрелицкого стану. А то и вовсе с Заволжья, с Кержацкой стороны. Мы кода старый кром ставили, их туды много убегло.

— Може и волошка, — пожал плечами Дмитраш. — Не об том речь. Одно ведомо — досталось девке дюже, вона как скулы торчат. И одёжка опять же рваная.

Вот чего он к одежде моей прицепился? Что ни слово — то про неё. Да и скулы у меня нормальные, дай Бог каждому, в смысле — каждой, хотя с остальным не согласится грех: досталось мне действительно по самое здрасти. Из-за всех этих телепортаций и лесных прогулок осенний марафон по деканату мне точно обеспечен. Если вернусь. А если не вернусь… А если не вернусь, то и заморачиваться не стоит. И вообще: мне бы умыться, скушать чего-нибудь сытное, посветлеть лицом и разумом. Эх, знали бы они, с каких головокружительных высот свалилась я в эту их дремучесть, не так бы себя вели. Сразу бы и пирогов поднесли, и квасу, и в баньку с дороги — всё как полагается. А то разглядывают, словно корову на торгах…

— Стало быть, родичей нет, — хмыкнул воевода. — А еже с Кержацкой стороны, то искать всё одно никто не будет. И виру не потребуют.

— Тяжко так жить, — вздохнул Дмитраш.

— Тяжко, — согласился воевода и, помолчав, прибавил. — Вот что, Дмитраш, веди-ка ты её в клеть за кузней, пусть посидит, а завтре поутру решим дело… Да покорми, смотреть больно.

— А чего впусте корм тратить? — отозвался сердитый. — Самим не хватает. Вторую седмицу на мякине сидим, хлебушек с лебедой делим…

Я скрипнула зубами: вот уж действительно сердитый, хлеба ему жаль. Да подавись… Но воевода оказался не таким злым, как я представила вначале.

— Покормите, — нахмурился он.

Клетью воевода обозвал сарай, забитый под крышу корзинами с древесным углем. Лишь у двери сохранился крохотный пятачок, на который мне, словно собаке, бросили соломенный тюфяк. Тюфяк принёс сердитый, он же поставил на порог деревянную плошку с вязкой массой и ложкой.

— Тут тебе и обед, и вечеря, — прошипел он и кивнул на бревенчатое сооружение слева от входа. — Воды захошь — в кузне попросишь.

Я взяла плошку в руки, принюхалась. И по виду, и по запаху содержимое походило на кашу. По вкусу… Я ковырнула массу ложкой, поднесла ко рту, подула… По вкусу тоже на кашу похоже; в неё бы только масла сливочного да мясца кусок… но и так сойдёт.

— Хлеба! — потребовала я.

— Не спекли про тебя хлеба, — надул щёки сердитый, — не ждали таку гостью, — и ушёл.

Ага, хлебушек он всё же зажал, ладно, сквитаемся. Я уселась на тюфяк, устроила плошку на коленях и принялась наворачивать. В недавней своей жизни я бы к такой еде ни за что не притронулась, но ныне выбирать не приходилось, к тому же каша оказалась вкусной; не знаю, с голодухи мне это показалось или местный повар готовил на удивление хорошо, но факт остаётся фактом — я умяла всё до последней крошки. Жаль, конечно, что с хлебом пожадничали, обтереть бы плошку мякишем… а так языком пришлось.

Я сыто рыгнула — всё равно никто не слышит — и растянулась на тюфяке. Да уж… да уж… как сказал бы Киса Воробьянинов… Эх, сейчас бы любопытства ради побегать по городищу, посмотреть на людей, разговоры послушать. Но не хочется… Когда вернусь, папа обязательно голову оторвёт. Была, скажет, в великом нашем прошлом и не поинтересовалась, чем тут народ дышит, кого за подвиги ратные восхваляет. И попробуй ему доказать, что не каждый человек в этой жизни историей интересуется.