Боярин - Гончаров Олег. Страница 42

– Горе уходящим напророчил Вещун, горе остающимся накликал посланец Купалы. Не будет пути по воде этим летом для посольства нашего – птица к воде не подошла. Недородом и засухой огнищан небо накажет – всего одно зернышко Вещун склюнул. Мор великий нам небеса сулят – все косточки посланец переворошил. Горе нам люди. Горе.

– Горе нам, люд-и-и-и… – завопил полоумный, на землю упал, не хуже кочета в судорогах забился, пену обильную ртом пустил.

– Голову! Голову ему держите! – бросилась Любава к несчастному. – Да в зубы ему деревяху суньте, чтоб язык у него не запал. Ложка есть у кого-нибудь? И соль нужна.

– Держи, дочка, – протянул ей купец заезжий, что с Ольгой в Царь-город собрался, мешочек холщовый. – Соль это. Ты только верни потом.

– Хорошо, – поспешно кивнула Любава, взяла мешочек и падучему в руку вложила [51]. – На ноги ему сядь, – сказала она отроку, рядом стоявшему.

Пока жена моя над болезным колдовала, ведун к одному из охранников купеческих подошел. Взглянул на него исподлобья, а потом прошипел по-змеиному:

– А ты у ромеев такую лихоманку получишь, что весь язвами покроешься, гноем изойдешь и вонять от тебя так будет, что мухи дохнуть начнут.

– Ох-ти! – схватился за живот воин, громко воздух испортил и с капища рванул.

– Даже воя бесстрашного, и того великий страх охватил, – сказал Звенемир и заплакал.

Зашумел народ, заволновался, еще чуть-чуть, и в ужасе вслед за ратником сплоховавшим кинется.

– Глядите, люди, как кочет лег, – сквозь рыдания причитал ведун. – Шеей окровавленной в сторону терема княжеского указывает. Вот откуда кровь в нашу землю придет. А все она… она неразумная. Смятение и скорбь великую накликает она на головы наши. Замордуют злые ромеи нашу княгинюшку. Нашу матушку в Царь-городе своем со свету сживут. И останемся мы сиротинками. Нельзя ее из Киева отпускать. Никак нельзя.

– Не пускать Ольгу в Царь-город! – крикнул кто-то.

– Не пустим! – подхватил народ.

– Упросим ее, чтобы с нами осталась! – громко выкрикнул один из послушников Звенемира.

– Идите, люди добрые, – тихо, словно из последних сил, прошептал ведун и заплакал еще сильнее. – Идите к княгине. Бросайтесь ей в ноги. Умоляйте, чтоб не покидала нас, не то беда на Русь нагрянет.

– Все вместе пойдем! – кричал послушник.

И люди к выходу потянулись, но я на их пути встал, а за моей спиной Претич воинов своих выставил, и ратники щиты сомкнули.

– Погодите-ка, люди! – раскинул я руки. – Погоди, Звенемир!

– Чего тебе, Добрын, надобно? – насторожился ведун. – Зачем народ останавливаешь?

– Да вот сдается мне, что напутал ты в своих предсказаниях.

– Как это напутал? – Дородная баба на меня недобро посмотрела.

– А вот так, – услышал я голос Любавы.

Растолкала она толпу, вперед вышла, бесстрашно руки в бока уперла.

– С чего это ты взял, что страсти-напасти на землю эту приспеют? И при чем тут княгиня наша?

– Так ведь то Вещун напророчил! Ты же сама видела.

– Я видела, – сказала Любава, – что птица от зерна не отвернулась, а это к урожаю богатому. Что водой побрезговала, а значит, жажда ее не мучила и засухи этим летом не будет. Что голос она подала, навье семя распугивая. И, даже головы лишившись, резво побежала, так это к дороге удачной.

– Врешь ты все. Врешь! – закричал Звенемир. – Не верьте ей, люди!

– А может, тебе верить? – откуда ни возьмись вынырнула Велизара. – Я тебя рогач попросила отыскать, так и то не смог. А Любава сразу сказала, где пропажа моя лежит.

– И полоумному она помогла, – сказал купец и мешочек с солью за пазуху спрятал. Вон же он стоит, живой и здоровый.

– Я ее знаю! – крикнул кто-то. – Она Берисавина дочь. Они меня от злой лихоманки вылечили. И еще немало народу исцелили. Я скорее ведьме поверю, чем Звенемиру.

– Всем отступникам кара Перуном уготована, – понял ведун, что задумка его прахом пойти может.

– Будет тебе народ-то стращать, – сказал Глушила и навстречу Звенемиру шагнул.

Остановился народ. Призадумался. Никак в толк не возьмет, на чьей стороне Правь. Кто-то ведуну верит, а кому-то Любавино толкование ворожбы петушиной больше по нутру пришлось. А тут еще конюший вступился.

– Вот и я тоже сомневаюсь, – Кветан из-за спины молотобойца голос подал. – Чего это ты тут жуть на православных нагоняешь?

Не ожидал такого поворота ведун, растерялся даже, глаза рукавом утирать стал, а Глушила на него насел, чтоб старик опомниться не успел:

– Ты же у нас ведун главнейший. Сам же говорил, что с Перуном Покровителем каждую ночь беседуешь, так и потолкуй с ним, чтобы нас невзгоды с бедами стороной обошли. Или кишка тонка?

– Да как ты, смерд паршивый, мне указывать смеешь, как мне с Покровителем разговоры вести?! – зыркнул сурово Звенемир на молотобойца.

– Ой, боюсь, боюсь… – засмеялся тот. – Люди добрые! – обернулся он к народу. – Нам ведун ужастей напророчил, трепета и боязни нагнал, а скажи-ка, Звенемир, если ты грядущее видишь, что дальше-то будет?

– А дальше, – зло сказал ведун, – тебя, пса шелудивого, покарает грозная десница того, кто все видит и безнаказанным такое посрамление слуге своему верному оставить не может, – и в ладоши звонко хлопнул.

Ахнул народ и от Глушилы попятился.

– Не сметь! – голос конюшего раздался.

Смотрят люди – Кветан на послухе, том, что громче всех народ на Гору идти подбивал, повис, а у парня ретивого нож в руке зажат.

– С оружием на капище? Как же можно такое? – громко сказал кто-то.

– Совсем ведун ополоумел! – Дарена крикнула.

– Значит, десница, говоришь… – презрительно Глушила на ведуна посмотрел. – А вот и не угадал, – отобрал он нож у послуха и в кольцо согнул. – Пойдемте, люди, праздновать, – крикнул он притихшей толпе, – а то костры прогорают, а еще через них никто не прыгал.

– И то верно, – раздался звонкий мальчишеский голос. – Я на праздник спешил, думал, колеса огненные уже катать начали, а тут, смотрю, не больно-то весело.

– Каган… каган вернулся… – пронеслось по толпе.

– Я же как лучше хотел, – вздохнул Звенемир. – Видать, и вправду стар я стал. Ошибся в своем предсказании, – а потом на послушника взглянул строго: – За то, что нож на капище принес, быть тебе биту!

– Здорово, Добрын, – помахал мне каган рукой издали. – Видишь, как обещался, так и успел.

Поклоном я Святославу ответил, а тот уже девку подначивает:

– Пошли-ка, милая, колесики покатаем, – и на меня оглянулся. – Так ты идешь или нет?

– Сейчас я! – крикнул я ему вдогонку.

– А Свенельд с тобой ли? – Дарена к кагану подошла.

– Нет, нянька, – ответил ей Святослав. – Он во Пскове пока нужен. Кланяться тебе велел и просил, чтоб поберегла ты себя…

Скрылись они в темноте, а за ними и остальные потянулись. Быстро народ с капища ушел. На берегу уже костры вспыхнули, песни да музыка веселая послышалась. Только мы с ведуном на капище остались.

– Пересудов теперь много будет, и надолго запомнят люди, как они Купалу праздновали, – сказал Звенемир. – А ты-то чего остался?

– Да вот, – протянул я ему тушку петушиную. – Отдать тебе хотел. Чуть совсем Вещуна не затоптали.

– Ну, давай, – протянул старик руку. – Я его на краде спалю, чтоб было чем богам насытиться.

– Все спросить тебя хотел… – сказал я, когда ведун у меня петуха взял и к жертвеннику пошел тяжело.

– Чего еще? – бросил он сурово.

– И отчего ты Ольгу задержать хотел?

– А ты не понял разве? – положил ведун кочета на краду, соломой и ветками его обложил, запалил огонь, и паленым завоняло.

– Не понял, – пожал я плечами.

– Ты думаешь, она договор заключать отправляется?

– Ну…

– Вот смотрю я на тебя, Добрын, и удивляюсь, – сказал Звенемир и ухмыльнулся грустно. – Вроде взрослым ты стал, много в жизни повидать успел, жена у тебя ведьма, каких на этом свете немного, а всё словно дите малое. С договором бы и послы справились. Она же сама в путь отправиться решила, чтобы бога своего ромейского в Царь-городе отыскать. Неужто непонятно?