Клуб любителей фантастики, 2008 - Дубинянская Яна. Страница 23

Вскоре я вновь посетил памятный двор. Липы качали на ветру теряющими листья ветвями, и в их шёпоте чудилась то ли мольба, то ли предупреждение: уходи… Лавочка совсем уж покосилась, я не решился присесть на неё, стоял около. Ждал… Пока не почувствовал чьё-то незримое присутствие, как в тот раз. Помоги, попросил. Казнюсь за случившееся, понимаю — не вернуть, не исправить. Так хоть совесть приглуши, а то и жизнь не мила. Сможешь?

Да, шелестели листья. Они кувыркались в воздухе, планировали на загаженный асфальт, кружили возле моих ног. Смогу. Вот новая цена, смеялось безумие. Семь лет срок. Затем оба прозреете. Кто-то — раньше. Ты вспомнишь, она — не простит. Согласен?

Я хмуро кивнул. Спустя два месяца жена забеременела, а я понял — люблю. Взаправду, по-настоящему.

Холст жития наполнен смыслом и содержанием. Судьба готовится нанести завершающие штрихи и отдать вышивку подмастерьям. На время. Потому что дальнейшая работа обещает быть не слишком-то увлекательной, монотонной, но узор получится достаточно интересным. Судьба чувствует это. Уверена. Отдать и принять обратно, когда… Игла подрагивает в натруженных пальцах, игла приближается к ткани. На стальном острие — Фортуна и Фатум. Танцуют вприсядку.

Прокол.

И стены роддома оглашает рёв новорождённого. У Оли и Димы — сын.

Судьба благосклонно улыбается, придирчиво рассматривает вышивку. Но что это? Нить разделяется, неожиданно становится двойной, кручёной. Будто не один человек идёт-шагает по жизни. Двое. И вот уж машет Судьба досадливо на явившихся подмастерьев, рано, мол, сама рисунок докончу. Любопытный, однако, случай.

Зря согласился.

Зря. И затеял всё — зря.

Да уж. Но ведь любишь?

Люблю. Не могу без неё.

Сына в честь товарища погибшего нарёк?

Да.

Как и припомнил-то?

Сам не ведаю.

Не свезло тебе, парень. Ты так не хотел вспоминать. А вот — прозрел. Первый. Жди теперь. День или два, неделю или месяц. Мучайся. Страдай. Видишь, как аукнулось?

Кто ты, «второй»? Я-прошлый давно исчез. Ты… не он?

Нет. Тот, кто не забыл. Отчасти ты — сегодняшний, отчасти — прежний. В некоторой степени — новая совершенно личность.

А я? Мы что, будем делить одно тело?

Нет. Семь лет закончились. Когда-то ты неправильно расставил приоритеты.

— Папа, а пулемёт этот как называется? — спросил вдруг сын.

— А? Что? — Я очнулся, вырвавшись из плена навязчивых видений, из разговора с самим собой. — Называется как? Э-э… — и ляпнул первое, что пришло в голову: — Пулемёт «Максим». Был такой, его в Гражданскую на тачанки ставили.

— Ух ты! — восхитился Максик. — Как у меня имя. Здорово! А Гражданская — это что? Война такая?

— Да. В начале двадцатого века случилась.

— А кто тогда воевал?

— Красные, — я перебрался к нему поближе. — Белые.

Революционеры и юнкера. Большевики, крестьяне, анархисты, царские офицеры, рабочие. Русские люди, патриоты своей родины. Сражались меж собой, отстаивая собственную правоту и точку зрения…

Он не слушал уже, зажегшись свежей идеей, делил солдатиков на отряды.

— Это красные пусть, а это — белые. Красных меньше, и они удирают, но зато тачанка у них. А там пулемёт. Пулемёт «Максим». Бах-бах.

Скрипнула приотворившаяся дверь, я оглянулся, да так и обмер: на пороге стояла Ольга. Иная. Изменившаяся.

Прозревшая.

И в глазах её…

А сын играл, азартно стрелял из пулемёта, подталкивал миниатюрные фигурки. И убитые понарошку солдатики падали. Красные. Белые. Оловянные. Пластмассовые…

— Та-та-та, — Максимка старательно изображал пулемётчика, и я падал, падал, сражённый этой хлёсткой очередью, взглядом этим жены своей. Падал, убитый наповал, — такая боль отражалась на лице её, такое страдание, отвращение и брезгливость.

Валился вместе с игрушечными солдатиками, навзничь, прах к праху, тлен к тлену. «Падают бойцы в обеих армиях, поровну на каждой стороне…» Только они встанут, поднятые рукой полководца, а я — уже нет.

Ольга ничего не говорила, просто стояла и смотрела.

— Господи… — прошептал я, чувствуя, как наваливаются семь этих лет, лживых, неискренних, горьких, и в то же время — сладостных, упоительных. Настоящих. Любовью наполненных. Её — искусственной и фальшивой в зародыше, но распустившейся по рецепту колдовскому цветком дивным, и моей — выстраданной, всамделишной. Пришедшей внезапно и навсегда. — Кто даст судию между мной и мной?..

Ответа не было.

Владимир Молотов

ВЕДЬМА С УЛИЦЫ ЛЕНИНА

Тридцать первый дом по улице Ленина выглядел довольно непривлекательно. Тускло-жёлтое здание в два этажа с широкими мутными окнами. На углу, рядом с табличкой «Памятник архитектуры XIX века», беспорядочно лепились надорванные пыльные бумажки с разводами от летних дождей. Среди них в глаза бросалась одна, свежая, самая крупная — в половину машинописного листа — реклама, отпечатанная на принтере жирным шрифтом.

— Так и есть! — ухмыльнулся я. — Мне дали верную наводку.

Я безжалостно отодрал от стены объявление, сложил листок вчетверо и запихал в нагрудный карман рубашки. Огляделся по сторонам; убедившись, что никто из прохожих не обращает на меня внимания, зашёл за угол и, насвистывая, направился во двор.

Над общим входом красовались вывески разнокалиберных организаций: «Друг», «Парус», «Сиблеспром». Естественно, ни слова про 20-й офис. Я потянул на себя большую железную дверь и проник внутрь.

Длинный сумрачный коридор, облупившиеся стены, скрипучий дощатый пол. Дом давно требовал ремонта, но арендаторов, судя по всему, мало заботила судьба здания, в котором они обосновались. Офис номер двадцать находился в самом конце коридора.

У обшарпанной двери я на секунду остановился и прислушался. В колдовском офисе царила мёртвая тишина. Лишь из других комнат доносились приглушённые звуки ленивой канцелярской тягомотины. Я вытащил из кармана джинсов портативный ЦАВ — цифровой анализатор ведьм и открыл дверь. Мелодично звякнули колокольчики над входом.

Кабинет оказался пуст, и я первым делом осмотрелся. Как и следовало ожидать, антураж офиса отдавал грубым примитивом. Наглухо зашторенное окно, неяркий свет бра, стилизованная под антиквариат дешёвая мебель, гипсовые статуэтки языческих божков, явно прикупленные в какой-нибудь лавке «Бонсай», ну и, конечно, набор стеклянных шаров и пирамид. Внешность хозяйки, без сомнения, вполне соответствует интерьеру. В этом я тут же убедился, едва она «царственной» походкой вышла из-за ширмы. Невысокая, но стройная дама лет тридцати, в чёрной мантии и с такими же чёрными (явно крашеными) волосами, прямо спадающими на плечи. Правильные черты лица, пристальный взгляд выразительных глаз, неожиданно светлых — цвета неспелого крыжовника.

— Здравствуйте. Чем я могу вам помочь? — звонким, не лишённым приятности голосом напевно проговорила она.

Я бесцеремонно уселся в широкое кресло для посетителей и направил ЦАВ в её сторону. На приборе тут же замигала красная лампочка, и анализатор жалобно запиликал.

— Что вы делаете? — шарлатанка переменилась в лице.

— Всё понятно, — вздохнул я и убрал ЦАВ в карман.

— Что понятно? — она села за стол и сцепила в замок пальцы, унизанные аляповатыми кольцами.

— Ольга — это ваше настоящее имя? — вопросом на вопрос ответил я.

— Да, конечно, — подтвердила она.

— Давно практикуете? — я с упоением оттягивал развязку.

— А вы, собственно, кто? — глаза её грозно сверкнули.

— Ладно, так и быть, раскрою карты. Позвольте представиться, — я достал визитку и протянул ей. — Василий Ганин, инспектор местного отделения Ассоциации реальных ведьм.