Княжич - Гончаров Олег. Страница 27

А дальше — снова бор. И не видно ему ни конца ни края.

Березы уж желтеть начали. Точно напоминают о том, что все в этом мире проходит.

Солнце село. Темнеет.

В это время небо становится особенно прозрачным и чистым. И звезды высыпают на небосводе.

Сварог постарался. Эти маленькие огоньки на темно-синем небе у него особенно получились. Я смотрел на них, словно зачарованный, не в силах отвести взгляда.

Вот и ночь накатила. Тишина в Коростене. Тягучая. Хоть ложкой ее ешь да молоком запивай. Тем более здесь оно. Вон как на небе сияет.

Молоко Священной Коровы, матери Давшего Мудрость [68], холодной рекой разлилось по небосводу. И где-то там, в неведомой выси, Даждьбог Сварожич мучается в плену у Перуна и оплакивает поражение Древлянской земли.

Эх, звезды… сияете в недосягаемой дали, и неведомо вам, что творится на земле.

А вот и Седунь. Она и вправду похожа на взлохмаченную бабку. Седые космы дыбом встали. То ли оттого, что видела эта звезда жуткое, то ли оттого, что знает она, сколько бед еще земле Древлянской пережить предстоит.

Я вглядывался в ночное небо. Пытался разгадать тайну появления Седуни. И о Любаве печалился. Как она там? Отошла ли она от боли, варягом злым причиненной? Страх-то Берисава у нее прогнала, но осталось в ней что-то, что заставляло ее мужиков сторониться. Даже отца родного, и то невзлюбила. Жалился он мне, когда в Коростень на торжище приезжал.

Я, как увидел его, с расспросами накинулся. Как, мол, и что? Здорова ли Берисава? И про Любаву, конечно. Он вначале, по обыкновению своему, отмалчивался. Но потом все и выложил. Наболело у него, видать. Накипело.

— В чем я-то провинился? — говорил он мне. — Разве ж виноват я, что не поспел тогда? Ведь варяжина этот ничего ж ей не сделал. Напужал только. Ведь так? Не было у них ничего? Не было?

— Не было, — сказал я.

— Так чего же она? — разошелся Микула. — Я же ей отец родной. А она от меня, точно от чумного бежит. Словно заледенела вся. А Берисава по ночам плачет. И тоже меня корит. Эх… — в сердцах махнул он рукой.

Что я мог ему ответить? Видно, права была Любава, когда назвала меня маленьким. Мал я тогда еще был. Не понимал многого. Иногда кажется, что и сейчас многого не понимаю…

Так сидел я на башне, в небо звездное смотрел, про Любаву думал. Про друзей погибших. Про мать. Про отца. Про землю Древлянскую…

Но тут знакомое до боли шуршание в ночной тишине заставило плюхнуться на деревянный пол башни. Я даже не успел сообразить, зачем сделал это. Только сделал правильно.

Стрела со звоном впилась в деревянный столб, подпиравший крышу. Затрепетала. Именно там всего за мгновение до этого была моя грудь. Не упал бы… поймал бы ее на вдохе.

— Как же это? — удивленно прошептал я. Осторожно высунул голову. Откуда же в меня стреляли? Скорее всего, вон с той башни. Точно. Стрела могла прилететь только оттуда. И тут, словно в подтверждение моей догадки, еще одна стрела воткнулась в трех пальцах от лица.

«Знатный лучник стрелы кладет, — зачем-то подумалось. — Не на вид, на слух стреляет. Да как же это?»

Но высовываться уже не хотелось. Червяком я пополз прочь из башни. За дверь выполз. А впереди еще длинный помост вдоль Большого крыльца. Поясом то крыльцо детинец окружает. Открытое оно. Только крышей тесовой от дождя защищает. И лишь по помосту можно до входа в детинец добраться.

— Кто же строит так? — вырвалось.

Мне бы крик поднять, да боюсь, спугну лучника. Лучше рискнуть. А сердце ухает. Того и гляди из груди выскочит.

Отдышался. Успокоил сердцебиение. Рванул по помосту что есть мочи…

Только сердца стук. Дыхание тяжелое. Грохот ног по настилу деревянному. Да еще звонкие щелчки железа об мореный дуб.

Точно.

Дока стреляет. Трижды успел он стрелу на тетиву наложить. Трижды выпустил смерть мне вдогонку. Да только повезло мне. Быстрее смерти я оказался. Вспугнутым оленем пронесся по Большому крыльцу. Дверь входную рванул.

Заперто!

«Когда же это в детинец дверь запирали?» — удивиться успел.

И понял вдруг, что стою перед лучником, точно вошь на ладони. Открытый весь. И луна нежданно на небо выкатила. Меня осветила. Бери хоть руками голыми. Хоть стрелами решети. Даже не рыпнусь. Я и глаза закрыл, чтоб кончину свою не разглядывать. А сердце еще сильнее заухало. Вот сейчас железо холодное в него вопьется. И затихнет оно. Навсегда затихнет. А так пожить хочется…

Но что-то медлит убийца… не слышно жуткого шуршания…

Тихо…

Я глаза открыл…

Никого.

То ли стрелы у лучника кончились, то ли спугнул его кто. А может, Доля моя решила, что рано еще в Репейские горы мне отправляться. Как знать…

Я выждал еще пару мгновений, а потом забарабанил кулаками в дверь.

— Сейчас… сейчас…—из-за детинца послышалось.

Домовит распахнул дверь.

Не помню я, как внутри очутился. Заорал на ключника. Голос сорвался. Петуха дал:

— Вы тут что?! С разума сошли?! Почему двери на запоре?

— А ты чего по ночам блукаешь? — спокойно так Домовит спросил.

Я ошалело вытаращился на него:

— Сроду же не запирали.

— Сроду не запирали, а сегодня князь велел. — Невозмутимость Домовита было мне, как снадобье успокоительное. — Я же думал, что ты уж спишь. Вот и притворил. А ты где-то шлындаешь.

— Отец спит? — Тревога за него всколыхнула душу.

— Да. У себя. Устал он с дороги. Велел не будить. А ты чего такой взбаламученный?

— Нет… ничего… темени испугался.

— Так луна ж на дворе. Эх ты, — вздохнул ключник. — Здоровый уже, а все ночи пужаешься. Спать иди. — Он зевнул, снова запер двери и пошел к себе.

Я тоже к себе поднялся…

Только не спалось…

Никак я понять не мог, почему меня жизни лишить хотели. Почему? Да и кому это нужно?..

Все же заснул…

И во сне Любаву увидел. Словно мучает девчонку страшный зверь. Ящур [69] злой. Обвил ее кольцами. Головами рогатыми шипит. А голов у него целых семь. И у всех лица варяга угрюмого. Того, что я лопатой забил.

Увидал меня Ящур. Засмеялся жутко. Головами замотал. Языками раздвоенными сучит. Не хуже гадюки-змеи лесной.

— Зачем, — шипит, — ты меня жизни лишил? А Любава стоит — ни жива ни мертва. Только в глазах у нее тоска смертная.

— Отпусти ее, — я ему в ответ. — Я тебя жизни лишил, мне и ответ держать. Отпусти.

Смотрю, а он хватку свою ослабил. Кольца развил. На меня пополз. Боязно мне. Так боязно, что зуб на зуб не попадает. А он все ближе и ближе. Плюет в меня огнем. Из ноздрей пар повалил.

Окутало все вокруг этим паром. Где Любава? Где Ящур? Не разобрать. И только фыр-фыр-фыр… Стрела опереньем прошелестела. И мне прямо в грудь. Впилась в самое сердце. И душно мне стало. Пар вокруг. Жарко. Точно в Микулиной бане. Я вздохнуть хочу — не получается. Стрела мешает. Древко ей обломать собираюсь, только руки у меня короткими стали. Никак не дотянусь.

И вдруг понимаю, что все это снится мне. И стрела сразу пропала. И пар из ящуровых ноздрей развеялся. И стою я под кустом ореховым. Вьюга кругом. Зима. А передо мной волк стоит. На меня смотрит. И ведь знаю я, что вырос уже давно, а все как маленький.

— Избавиться от меня хотел? — человеческим голосом волк мне говорит. — Ан не выйдет, — и в оскале клык желтый показал.

Потом подошел ко мне. Лапу задрал. Возле правой моей ноги. Пометил меня и прочь потрусил…

А я вскочил с лежака, словно ужаленный. Темно кругом. Тихо, как в скрыне [70]. И никак я понять не могу, то ли во сне он мне привиделся, то ли наяву?..

Понял, что это сон. Просто сон. Упал на лежак и… точно в омут провалился…

28 августа 942 г.

Утром я проснулся раньше всех. Только рассвет забрезжил. Поежился от утреннего холодка, а из головы давешний сон не идет. Хоть снова к Берисаве езжай — страх прогонять.