Княжич - Гончаров Олег. Страница 32

Залезли мы, гашники [83] развязали. Помочились. Я себе чуть все хозяйство не отморозил. А моча ничего. Только паром изошла. Возил меня потом Красун полдня на горбу. И поделом ему. Не будет враки разводить.

А сегодня нас посвящать будут. На реке Гостомысл уж и полынью прорубил. Знаю ведь, что ничего страшного не будет, а все равно боязно.

Одно радует. Сегодня на рассвете по всей земле Древлянской недоросли и девки в проруби сигать будут. Чтобы показать Даждьбогу, что силен дух у внуков его. Чтобы древлянами полноправными стать.

В деревнях сходом решают, кто такого почета удостоен будет. По подворьям отцы, с одобрения младших ведунов, своих чад в древлян обращают. Ну а в Коростене Гостомысл решил. Кому в Уж окунуться можно, а кому до следующей зимы подождать.

По такому случаю даже отец от всех дел отказался. А мне-то радость! Я ж его почти и не видел. А тут такой случай представился.

Людей на реке собралось — что вече на стогне. Все про свои беды на время забыли. Песни поют. Пляшут. Смеются.

Уж вечереть стало. Мороз крепчает. А у древлян веселье только жарче разгорается. По берегам костры разожгли. В доме Даждьбоговом Гостомысл требу сотворил. Потом младшая дружина на старшую в кулачки пошла. Стенка на стенку. Вот смеху-то было.

Старшие посильнее, зато младшие поувертливей. Дашь на дашь получилось. Тогда отец старшей дружине на подмогу пришел. А младшая дружина без болярина осталась. Еще по осени Путята с двумя своими побратимами сгинули. Вот младшим и пришлось поражение признать. Они-то ватагой пошли. А отец своих по-разумному выставил. С боков зажал. Они пощады и запросили.

Побор все порывался за младших вступиться, да его жена Милава не пустила. Побоялась, что зашибут. Ну, так он на стрельбище отквитался. Так стрелы клал, что любо-дорого. Одну в одну.

— Слава Побору! — люди кричали.

Только болярин Дедята ему в поединщики годился. Тот тоже стрелы пускал — залюбуешься. Каждый выстрел, что песня.

— Слава Дедяте!

Но не сдюжил болярин. Одну стрелу в ночь темную отправил. Так, что благодар от отца Побору достался. Шапку соболью да рукавицы бисером шитые под крики радостные старику вручил.

— Слава князю Малу!

Так, за игрищами, и не заметили, что светать начало.

Народ у проруби собрался. Лед с полыньи вычистили. Кощуны петь стали. Даждьбога славить.

И про других богов не забывали. Своя часть славы и Велесу, и Радогосту, и Макощи, и Световиту досталась. Про Коляду не забыли. И даже шутнику Китаврасу немного славы перепало. Только Перун Полянский ни с чем остался. Не заслужил он от Древлянской земли славления.

Вот и солнце зимнее из-за окоема показалось. Настала пора посвящение проводить.

Шестеро нас было. Четыре послуха да две девки.

Одну я знал. Она из холопок бывших была. Отец ее вместе с Колобудом за конями смотрел, мать — ткачиха. Поволоки льняные ткала. А дочь их, 0брада, в сенных девках под Домовитовым призором послух коротала. Да матери помогала. Вот теперь и она для посвящения дозрела. Видать, замуж собралась.

А другая из незнакомых. И мать я ее не знал. Да и отец мне незнаком был. Видать, с разоренного варягами подворья они пришли.

А между тем Гостомысл наши имена огласил. Значит, настал и наш черед внуков Даждьбоговых порадовать.

Первым, как самый старший, Жарох пошел. Кожух с себя скинул. Телешом остался. Подбежал под крики к князю. Поклонился до земли. Участи своей ждать стал.

— В знахари тебя определяю! Белореву в помощники! — громко выкрикнул отец.

— Слава тебе, княже, — снова поклонился отцу Жарох. — Слава тебе, Даждьбоже! — навстречу солнцу поклон отвесил.

Да с разбегу в полынью сиганул. Брызги во все стороны. Крики. Здравицы. Смех.

Вышел бывший послух из полыньи. По лесенке на лед поднялся. А тут уж Гостомысл его поджидает. А с ним помощники. Выбеленным льном его насухо вытерли. Порты новые натянули. В шубу бобровую укутали. Шапку кунью на голову надели.

Меховые онучи на ноги. Гостомысл чару меда пьяного из серебряного кувшина ему налил. Выпил Жарох. Осушил до дна.

— Слава древлянину Жароху — знахарю! — крикнул ведун.

— Слава! — подхватили люди.

За Жарохом вслед Обрада пошла. Я думал, забоится девка телешом по морозу бегать. Ничего, не застудилась вроде.

Отец ее в ткачихи определил.

— Слава Даждьбогу! — бултых. Брызги до небес.

А она выбралась, оделась, чару меда приняла. Раскраснелась вся. Разрумянилась.

— Слава древлянке Обраде — ткачихе! Потом Красун посвящение получил. Его отец в младшую дружину направил.

— Слава древлянину Красуну — ратнику! Потом та девка незнакомая была.

Была незнакомая — стала своя.

— Слава древлянке Радине — вышивальщице!

— Слава!

Потом Ивица черед пришел.

Его, как и ожидалось, оружейником огласили.

А я все стоял и думал. Вот было бы здорово, если бы Любава здесь очутилась. Ее-то еще прошлой зимой посвятили. Огнищанкой Микула крикнул. Почитай, уж три месяца ее не видел. Соскучился.

— Ты чего, Добрыня, мешкаешь? — подтолкнул меня кто-то.

Разделся я быстро.

К отцу побежал. Подивился тому, что лед мне пятки не морозит.

Поклонился князю.

Посмотрел он. И тут я понял, что любит он меня. Сильно любит. А что суров со мной в последнее время, так это нужно так.

— Быть тебе, Добрын, после меня князем Древлянским!

— Слава тебе, княже!

— Слава! — люди закричали.

— Слава тебе, Даждьбоже!

Разбежался я посильнее, чтобы прыгать сподручнее было. Оскользнулся на краю полыньи да со всего маху в воду плюхнулся.

Кипятком обожгла вода ледяная. Дух вышибла. Насилу я лестницу рукой нащупал. Выбрался на лед. Огляделся. Смеется народ. И я засмеялся.

— Ты чего стоишь? — Гостомысл прикрикнул. — Сюда давай. Поживее!

Вытерли меня. Укутали. Шапка велика оказалась. Глаза мехом застила. Слышу, Гостомысл ругается:

— Как же вы кувшин уронили? Ему же согреться надо.

— А вот же есть медовуха, — сказал кто-то. Налили чару. Поднесли. Я выпил до донышка.

Пожаром во мне мед пьяный вспыхнул. Тепло стало. Жарко даже.

— Слава древлянину Добрыну, грядущему князю земли Древлянской!

— Слава! — оглушило аж.

— В детинец новых древлян князь Мал зовет. Пировать будем…

Повели нас всех в Коростень. Там уж столы накрыли, чтобы новопосвященных древлян прославлять. А люди у полыньи столпились. Вода святительная целебной силой наполнилась. Каждый хотел той воды набрать.

А мне на подъеме к воротам городским нехорошо стало. Голова закружилась. Вокруг смотрю, а земля в пляс пустилась.

«От меду пьяного со мной приключилось такое», — подумал.

Потом прошло вроде. Раздышался.

А как в город вошли, совсем дурно стало. Рвать начало.

— Это от медовухи, — сказал Жарох. — Мал он больно, чтобы мед пьяный, да еще так много, пить.

Л я на снег повалился. Чую, не встать мне. Все перед глазами плывет. И снова липкий комок к горлу подступил. Вырвало.

— При чем тут мед! — сквозь забытье услышал я крик Белорева. — Ты что? Не видишь? Его же кровью наизнанку выворачивает!

Больше я уже ничего не слышал…

20 января 943 г.

— Везет тебе, княжич, словно утопленнику. — Белорев вынимал из своей сумы пучки сушеных трав и бросал в чан, подвешенный над очагом. — То по маковке тебя приласкают. То стрелами потыкают. Теперь вот опоили. А тебе все неймется. Все за жизнь цепляешься.

— Видать, Доля моя такая, — улыбнулся я.

От отвара поднимался сладкий травный дух. Летом пахло. Лугом скошенным.

— Справная у тебя Доля. Счастливая. Другой бы на твоем месте давно уж в Ирий ушел. Ну, готов мое варево принять?

— Опять эту горечь глотать?

— А без горечи ты бы сейчас со мной не говорил. — Знахарь плеснул отвар в глиняную миску.

Остатки варева вынес наружу. Холодом окатило от открытой двери.