Княжич - Гончаров Олег. Страница 63

В тереме Святослав у Асмуда из рук вырвался. Цепь золотую с шеи снял. На пол, словно безделицу какую, бросил. К оконцу в горнице подбежал. Смотрит, как на площади кровь с грязью мешается. И понимает, что не страшно ему нисколечко. Интересно даже, кто кого одолеет?..

О том, как сажали его на Киевский стол, Святослав мне сам рассказывал. Оттого-то он и не любил Киев. Говорил, что ножа в спину ждать начинает, если долго в граде задерживается. Даже столицу хотел в Переяславец, на Дунай-реку, перенести. Матушка противилась, а он на своем стоял. Едва не успел. Настиг его Одноглазый [177]. Тот, о котором отец, перед казнью своей, его во сне предупреждал. Да разве ж от Доли своей убежишь? Вроде тонкая у судьбы ниточка, а пойди порвать спробуй. Пупок надорвешь, ее разрывая. Только позже это было. Через много лет, когда мы с ним в Хазарской земле на привал стали. Впереди еще Белая Вежа была. И походов немало. И Хортица. А вот ведь ему вспомнилось…

Он считал, что возмущение киевское оттого случилось, что его при живом отце конунгом крикнули. А каганом он и сам себя нарек.

Только все это потом…

А пока…

12 октября 945 г.

Прав оказался Асмуд. Не получилось у Свенельда сразу землю Древлянскую приструнить. Не до того ему было. Почитай, целый месяц поляне против варягов мутили. Пришлось дружине порядок наводить.

Побили смутьянов много. Ни жен, ни детей не щадили. А Подол, считай, весь вымели, пока Лучана не схватили. Только и дружинников на Подоле немало полегло. Большой кровью гончар варягам достался.

Козарам меньше перепало. Купцы хазарские да булгарские по подворьям сидели. Боялись нос наружу высунуть. Их и не трогали сильно. Так лишь только, пару домов пожгли. Да еще склады с добром привозным пощипали. Даже неясно, то ли варяги, то ли поляне, то ли из своих кто, под шумок, поживиться решил.

Серафим в храме заперся. Напился вина церковного до беспамятства. Не посмотрел, что пост. Так весь бунт в угаре и переждал.

Только двор Любояра пришлось боем брать. Седмицу целую кузнец со товарищи оборону держали. Уж больно удобно подворье кузнецкое расположилось. Последнее оно в порядке [178]. Кому же охота целый день слушать, как молотки по наковальне звенят. Вот подворье и упиралось одним боком в Почай-реку, а другим — в глухой Соломонов забор.

Варяги-то хотели сперва соседний двор пожечь, чтоб сподручнее им было кузнеца хапать, да напомнил им кто-то, что здесь лекарь кагана Киевского обитает. Одумались они.

А в палисаде у кузнеца заборище крепкий. В два человеческих роста высотой. Даже с коня во двор не заглянешь. А ворота тесовые, железом обшитые. Не подворье, а крепь неприступная. И народу за забором немало схоронилось. Да еще кабыздохи на Козаре злющие. Так и норовят за ногу схватить.

С кабыздохами справились быстро. По стреле — и нет собачек. С людьми-то сложнее оказалось.

Четырнадцать раз за седмицу Свенельд своих на штурм посылал. Раз — днем, раз — ночью. Причем каждый раз в разное время. Чтоб на сон у защитников времени не оставалось.

Дрались посадские яростно. Ни себя, ни врага не жалели. Уложили десятка четыре дружинников. Варяги уже роптать стали. Мол, не обессудь, воевода, только не по зубам нам этот орех.

Разозлился Свенельд.

— Мать вашу перемать! — говорит. — Что ж вы за вой такие? Или прикажете мне новую дружину нанимать, чтоб горстку посадских из гнезда их выбить?

— Так ведь, — ему в ответ кто-то из дружинников, — гнездо-то родовое. Вот они костьми и ложатся.

Свенельд от слов этих чуть паром не изошел, Хрясть дружиннику в ухо. Второму — в глаз. Третьему, что под горячей рукой оказался, чуть руку не сломал.

— Если, — орет, — вы сегодня подворье не возьмете, завтра каждого второго самолично казню!

Потом, конечно, поостыл малость. Велел таран к воротам Кузнецовым подкатить.

Подкатили. Раскачали бревно на цепях. Бабахнул таран своей бараньей головой [179] в ворота раз…

Потом второй…

После третьего удара запоры не выдержали.

Затрещал воротный брус…

Треснула балка…

Распахнулись створки…

А за воротами завал из старых саней, бочек и разного хлама.

А на завале бунтари. А посредине Любояр с молотом в руках.

Тут Свенельд не растерялся.

— Бей! — своим закричал.

Первым сам на завал пошел. А за воеводой и ратники…

Ничто не дает столько сил, как отчаяние. Знали посадские, что выбор у них невелик. Либо в бою голову сложить, либо страшную смерть в муках принять. Оттого и дрались, словно свадьбу праздновали…

С Мареной. Кощеевой дочерью…

И кто в той сече погибал — радовался…

Потому, что смерть приходит легкая…

Все полегли.

Только Любояра взяли. Нашли его под телами четырех варягов. Думали, что погиб. Пнул его ногой кто-то, он и застонал.

— Живой, значит. Не повезло. Будет кату работа, — сказал Свенельд, стирая рукой кровь и пот с лица.

Все эти смутные дни Соломон провел на Старокиевской горе, в тереме нового кагана Святослава Игоревича. Рану Ольге лечил. Глубоко в плечо вонзился нож Дарены. Пришлось зашивать.

Святослава, чтоб он криков матери не слышал, в подклеть отправили. Трое дружинников ему няньками стали. И в коняшек, и в войну, и в прятки маленький каган с ними играл. В подклети ладно было в прятки играть. Среди тюков с мехами. Среди добра разного хорошо можно было спрятаться. Искали его ратники. Найти никак не могли. А Святославу радостно. А потом песни дружинники громко пели, чтоб вопли материнские заглушить. Обошлось все. Святослав и понять ничего не успел. Только удивился он, когда его к матери привели, почему лицо у нее такое белое.

— Это пройдет скоро, — улыбнулась она сыну. Да и Асмуду помощь была нужна. Совсем ослаб старик. Еле ноги передвигал. Жаловался Соломону, что грудь ему давит. Будто клещами сжимает.

И ему лекарь помогал. И раненых варягов врачевал. Мазями да отварами пользовал. А сам боялся. Боялся, что каты у бунтарей про него дознаются.

А гончара с кузнецом железом жгли, руки выкручивали. Лучану все пальцы переломали, выпытывая, кто бунту затейником был.

Кат даже притомился от усердия.

— Как же не совестно вам? — в сердцах сказал. А Любояр спекшимся губами ему в ответ шепнул:

— Нам-то… не совестно…

И вдруг стало стыдно кату. Впервые стало стыдно за свой кровопролитный труд…

Не выдали никого бунтари.

Ни гончар, ни кузнец.

Да у них никто больше ничего и не спрашивал. И так все ясно было…

А ноне Любояра, Лучана и Дарену на площадь вывели.

Народу нагнали. Чтоб киевлянам показать, как это против власти смуту поднимать. И не только киевлянам.

И греческих, и булгарских, и фряжских, да и хазарских купцов пригласили. Дескать, не радуйтесь очень. Сильна власть на Руси. Крепко новый каган Киевский народ в своих детских ручонках держит. А если самому не под силу будет, мать да дядя ему помогут.

На тот помост, на котором недавно Святослава величали, сегодня зачинщиков бунта поставили. Пусть, мол, все на них полюбуются…

У Лучана зубы повыбиты. Губы навыворот. На руках пальцы от переломов распухли.

У Любояра лицо черное. В бою ему грудь посекли. На щеке рану глубокую оставили. А другую щеку ему кат железом прижег. А он крепится. Дочь свою поддерживает.

О ней и вовсе говорить нечего. Прошел по Киеву слух, что ее Ольга чуть до смерти не замордовала. А потом дружинникам на поругание отдала. Оттого, верно, у нее глаза такие пустые стали. Словно выпили ее всю до дна. Одна кожура осталась.

Страшно на них глядеть было. А глядели. И плакали…