Преисподняя - Гоник Владимир. Страница 19

Антон Бирс был единственным, кто пришёл в отряд сам.

…пронзительный женский крик вспорол ночь и оборвался тотчас. Дремлющий в забытьи дом пробудился и насторожённо замер, вслушиваясь в обморочную тишину: то ли на самом деле кричали, то ли всему дому приснился один кошмарный сон.

Молчаливый крик висел над домом, над улицей и над городом, истошный, оглушительный вопль, который никто не слышал, но от которого все оглохли.

Мучительное ожидание томило город — дома, улицы, дворы, переулки, изнурённая страхом и ожиданием Москва погружалась в тяжёлую дрёму, чтобы очнуться вскоре и замороченно обмереть, прислушиваясь к разрозненным городским звукам.

…форштевень проламывал надвигающуюся водяную гору. Волна, разбившись, взмывала над баком и тяжело рушилась вниз, окатывая палубу и борта, осыпала брызгами рубку, мачты, антенны. На морозе корабль быстро обледенел: фальшборт, поручни, трапы, ванты, леера и палубные надстройки покрылись толстой коркой льда. Отяжелевшие, покрытые прозрачным панцирем, десантные суда сбавили ход; из-за шторма и обледенения они немилосердно опаздывали к месту высадки.

В ходовой рубке было темно, луч локатора мерно кружил по экрану, на спардеке, низко надвинув капюшон, скучал на морозе вахтенный сигнальщик, внизу, в десантном кубрике томилась перед высадкой морская пехота; тусклое дежурное освещение, вибрация, гул двигателей и качка клонили десантников в сон.

По возрасту Бирс был старшим в роте, в батальоне, а то и в бригаде: его призвали в том возрасте, когда армейская служба для его сверстников становится далёким прошлым.

Честно говоря, Бирс не собирался служить и в морскую пехоту попал по недоразумению. После факультета журналистики он успел придумать передачу на телевидении, он сам её вёл, и по этой причине многие узнавали его в лицо, а те, кто не узнавал, озабоченно морщили лоб, силясь вспомнить, откуда они его знают.

Воинские повестки не вызывали в семье интереса, это была как бы почта, не требующая ответа, вроде официальных поздравлений с государственным праздником, которые пачками получал отец.

Повестку обычно равнодушно клали на столик в прихожей, на ней записывали номера телефонов, от неё отрывали клочки, со временем повестка исчезла неизвестно куда.

В семье все страшно удивились, когда за Антоном приехали на машине два милиционера и отвезли в военкомат. Ещё тогда, вероятно, можно было все поправить, поведи он себя осмотрительно.

— Да вы что, братцы?! — искренне всплеснул руками Бирс, когда ему объявили призыв. — У меня передача на носу! Студия горит, кучу денег вложили! Вы в своём уме?! Группа в экспедицию уезжает! Билеты на руках!

Поглазеть на необычного призывника собрались офицеры из соседних комнат. Бирс толковал им, толковал в надежде, что сейчас объяснит получше, и они поймут.

— А кто служить будет? — мрачно поинтересовался рыхлый подполковник с ромбом Военно-политической академии.

— Вы, видимо, замполит? — спросил Бирс. — Я не ошибся?

— Политработник, — подтвердил офицер, морщась от того, что вынужден объясняться с долговязым балбесом, лицо которого казалось знакомым.

— Я думаю, если завтра вы не явитесь на службу, никто не заметит. Послезавтра вас уже забудут. А если я завтра не приду, все остановится, передача не выйдет.

— Я смотрю, ты больно грамотный, — лицо подполковника пошло красными пятнами.

Как все политработники, он знал, что строевые офицеры их недолюбливают и считают бездельниками, но так открыто перед сослуживцами его ещё никто не срамил.

— Грамотный, — согласился Бирс. — А вам по душе неграмотные? С ними проще? Кстати, мы что, перешли на «ты»?

Из военкомата его уже не выпустили, даже парикмахера пригласили, чтобы остриг под машинку.

В военкомате поломали головы и за строптивость и наглое поведение упекли Бирса в морскую пехоту на Дальний Восток.

К ночи шторм стих, десантные войска подошли к месту высадки: впереди по курсу на фоне блеклого горизонта со следами догорающей зари над морем чернел остров, который десанту предстояло взять штурмом.

Корабли на малых оборотах подошли к берегу, опустили пандусы, но отмели не достали: из-за шторма и обледенения суда опоздали до начала прилива, высадку пришлось делать в воду.

Двумя цепочками десантники друг за другом выбегали из трюма на пандус и прыгали в море. Подняв оружие, Бирс вместе со всеми по грудь в ледяной воде спешил к берегу, преодолел под встречным огнём песчаный пляж и полз по скользким мокрым камням к линии береговых укреплений, а потом карабкался на скалы, где противник устроил доты.

Бирс служил трудно, не мог осилить субординацию. Да и как смириться, если помыкает тобой малограмотный тупица, который кроме мата и команды «отставить!» других слов не знает.

Потому и не вылезал Бирс из нарядов, вдоволь начистил на кухне картошки, вымыл в казарме полов, вычистил гальюнов, да и на «губе» посидел сполна: за строптивость, за грамотность, за то, что больно умный, за то, что много о себе понимает, за… — да мало ли… Одно то, что человек из Москвы, вызывало у многих досаду. Даже фамилия доставляла ему немало хлопот.

— Бирс, ты не русский? — спросил однажды однокамерник на «губе».

— Числюсь русским, — неохотно ответил Антон, наперёд зная, о чём пойдёт речь.

— Как это?

— Один прадед немец, другой швед, третий русский, четвёртый вообще грек. У нас в роду и поляки, и грузины… Так кто я?

— Да, намешано в тебе. А я вот русский.

— Поздравляю.

— Чистокровный!

— А вот это трудно сказать. Ты из предков кого знаешь?

— Деда, бабку…

— А дальше?

— Дальше не знаю.

— Ну вот видишь. Да и невелика заслуга, ты-то причём? Кем тебя родили, тем ты и стал. Хвастать особенно нечем. Это уж потом от тебя зависит — кем станешь. Тогда гордись, другое дело.

— Ты что, против русских?

— Упаси Бог! Я за всех!

Однокамерник остался недоволен, Бирс видел, но это был ещё мирный разговор, а случались драки — в казарме, в сортире, даже здесь, на «губе».

Бирс досиживал привычные десять суток, когда в часть с инспекцией прибыл полковник из округа.

— Кто разрисовал стены? — полковник строго оглядел камеру, стены которой были действительно разрисованы и исписаны похабщиной вдоль и поперёк.

Это была настоящая солдатская художественная галерея, созданная поколениями отсидчиков, гордость и слава гарнизона, многие просились на «губу», как в музей.

— Не могу знать, — стоя по стойке смирно, ответил Бирс.

— Вы?! — в упор сверлил глазами инспектирующий.

— Никак нет.

— Ваша камера, значит вы! — сделал доступный вывод полковник.

— Товарищ полковник! — торжественно, громко и внятно обратился Бирс.

— Если вы станете возле навозной кучи, я же не скажу, что вы её автор!

Антон наперёд знал, что поплатится, но поделать с собой ничего не мог. Ему добавили две недели строгого ареста, но он и впредь не в силах был совладать с гордыней, принёсшей ему столько хлопот.

Служить оставалось шесть месяцев, когда его вызвали в штаб.

— Бирс, вы были альпинистом? — улыбчиво поинтересовался начальник штаба, и Антон сразу почуял подвох: начштаба ко всем, кто был ниже по званию, обращался на «ты», неожиданная ласка была явно неспроста.

— Альпинистом я никогда не был, — сдержанно ответил Бирс.

— В личном деле записано, что вы горнолыжник.

— Я катался в университете.

— В горы ездили?

— Ездил. Два раза.

— Ну вот видите, а говорите, не альпинист.

— Я на лыжах катался.

— Какая разница? Горы — есть горы. Пришёл приказ: альпинистов отправить по назначению. Так что собирайтесь.

Он сразу понял, что это означает: кто-то напоследок решил сделать ему подарок. Бирс прислушался к себе, но странное дело: он был спокоен, даже на прощание он ничего им не сказал — что толку?

С некоторых пор он стал полагаться на судьбу, чему быть, того не миновать, и он учился смирению, как учатся читать — постепенно, шаг за шагом, по буквам, по слогам…