Дорога на Тмутаракань - Аксеничев Олег. Страница 11

Бродники появлялись в становище Обовлыя редко, но всегда за одним. Дай! – говорили они, и половцы, чтобы не дразнить зверя, – человек сам по себе хищник, а уж бродники… – давали мясо и коней, войлок и лекарственные травы. Давали все, что требовали веселые, пышущие жизнью бродники, так мало ценившие жизнь других.

– Готов выслушать, – с достоинством, как, по меньшей мере, показалось ему самому, сказал Обовлый.

– Места тут у вас бедные, – скривился Свеневид, и его борода, соломенная, словно не новгородцем он был по рождению, а половцем, смешно скосилась вбок, как небрежно брошенный у стены веник. – Разве же тут скот прокормишь?

– Мы не жалуемся, – ответил Обовлый.

– Хорошо, что не жалуетесь. – Борода Свеневида перекосилась на другую сторону. – И все же нам кажется, что есть места и получше. Вот и решили мы проводить вас туда, где и трава погуще, и вода чище.

– Благодарю, но мы не собирались откочевывать.

– Отказать броднику – значит обидеть бродника, – заметил Свеневид.

Он больше не улыбался. Он поглаживал масляно блестевшую рукоять притороченного к седлу копья, качая его подобно детским качелям.

Вперед – назад.

К груди Обовлыя – от нее.

Все ближе к груди – все дальше от нее. Дальше – на полноценный замах, чтобы наверняка, через ребра. Чтобы зазубренное острие, прорвав одежды, выглянуло из спины, сочась кровавыми слезами от жалости к пронзенному противнику. Такое лезвие не вытащишь, и смерть от копья бродника неизбежна, мгновенная ли или мучительная, долгая, как у рыбы на остроге. Говаривали, что были бродники когда-то простыми рыбаками, отсюда и копья такие. Кто знает, может, оно и так.

Схватились за копья и бродники Свеневида, недобро поглядывая на подавшихся прочь от них половцев. Мало всадников привел с собой Свеневид, чуть больше трех десятков, как бы не до полудня пришлось гонять по степи уцелевших кочевников. В степи ведь как – невиновен, если нет свидетелей, и бродники никогда не оставляли за собой ни единого живого человека.

– Мы не собирались откочевывать, – прохрипел разом запекшимся и пересохшим ртом Обовлый, – но можно ли отказать таким добрым людям?

– Добрым – можно, – разрешил Свеневид, – мне – нельзя! Сроку вам на сборы – пока мы коней напоим, там и тронемся… помолясь.

Колеса половецких веж протяжно и протестующе заскрипели после полудня, когда майское солнце в блеклой голубизне неба пробовало светить по-летнему, припекая все живущее к земле, как к стенкам котла. Бродники кружили вокруг неспешно двигавшихся повозок подобно своре пастушеских собак, окруживших стадо овец.

Половцев гнали куда-то на север, к землям, принадлежавшим хану Кончаку. Обовлый надеялся, что когда-нибудь он узнает, зачем это делалось, пока же важным было иное. Его племя цело, и это – милость Тэнгри.

Степь приучила ценить каждый день жизни.

Вчера священник Кирилл, прозванный жителями Тмутаракани Чурилой, видел, как у портала его церкви убили человека. Убили просто так, молча и неожиданно кинувшись, как делают собаки, охваченные бешенством.

Несчастный успел только раз вскрикнуть, прежде чем ему раскололи череп о ребро мраморной ступени лестницы, ведущей к воротам церкви. Этот крик и привлек Кирилла, только что закончившего службу в пустом храме без единого прихожанина. Вмешиваться было уже поздно, мозговая жижа с обломками черепных костей залила лестницу так щедро, что сомневаться в смерти человека не приходилось. Кириллу оставалось только помолиться про себя за упокой души неведомого мученика.

Священник не вмешивался в развернувшееся на его глазах, ибо сказал Господь: «Не мечите бисер перед свиньями». Многие из жителей Тмутаракани уже утратили последние остатки человеческого, превратившись в отребье, недостойное называться не то что людьми – зверями. Заповеди Божьи, и среди них – «не убий», стали пустым звуком, а Кирилл не был Сыном Божьим, владевшим даром говорить с бесами, овладевшими частью горожан.

Убийцы подняли на руки растерзанное тело и понесли прочь, к высившимся над городом мрачным стенам восстановленного древнего святилища. Капли крови срывались с трупа вниз, превращая лица убийц в маски смерти.

Или это и были их подлинные лица?

Священник Кирилл не знал, что будет с телом дальше, его не пускали в святилище, да и не хотелось туда идти – тешить греховное любопытство и осквернять душу.

Он не знал, что растерзанное, окровавленное тело будет положено на алтарь неведомого бога, чей облик на камне стерт ветрами, а имя – временем. И бог возрадуется очередной кровавой жертве, дающей силу для скорого пришествия на Землю.

Скоро! Скоро грядет последний час для всего живого на земле!

3. Район Каялы – Киев

10 мая 1185 года

Еще один ночной переход вывел русские полки к берегу небольшой спокойной реки Сюурлий, мутной от глиняной взвеси, поднятой недавним ледоходом. Дружинники ехали молча, поддавшись естественному в этих местах предчувствию скрытой угрозы. Мелодичное позвякивание оружия и металлических частей сбруи, посягавшее на тишину, только усиливало потаенную напряженность, впившуюся в души воинов рыболовецким гарпуном.

Особо тяжело было тем, кого приказ князя Игоря Святославича направил в боевое охранение. Черниговские ковуи и рыльские дружинники Святослава Ольговича воткнулись в степь, как рачьи клешни в падаль. В ожидании врага они рассчитывали не столько на глаза, уставшие после ночного бдения, сколько на инстинкт, выработанный многими поколениями жителей пограничья.

На утренней заре князь Владимир Путивльский разыскал черниговского боярина Ольстина Олексича, вполглаза спавшего прямо в седле. Заслышав приближение путивльской дружины, Ольстин Олексич зевнул во весь рот и остановил коня.

– Здрав будь, князь, – хриплым с утра голосом сказал черниговец, отвешивая поклон.

– Взаимно, боярин, – откликнулся Владимир Игоревич, подняв в приветствии руку, обтянутую по локоть кольчужной перчаткой.

Солнечный зайчик, пробудившийся еще на рассвете, ударился в своем полете о внутреннюю сторону забранной в сталь княжеской ладони и отразился в полированном серебре иконки, укрепленной над наносьем шлема Ольстина Олексича. На миг показалось, что между князем и боярином проскочила молния.

Бывают грозы без дождя. Они самые опасные, как говорят знающие люди.

– Отводи своих ковуев к войску, боярин, – сказал князь Владимир. – Они заслужили отдых.

– Плох ковуй, ослабевший от одного ночного перехода, – ухмыльнулся Ольстин. – Вот кони – да, они не железные, им отдых не повредит… Дозволь только, князь, мне самому отправиться к рыльской дружине. Горяч больно Святослав Ольгович, как бы не сотворил чего…

– Сгоряча только дети творятся, – с некоторой обидой за товарища детских игр заметил князь Владимир.

Но, признавая правоту черниговца, продолжил:

– Поезжай, боярин.

Ольстин Олексич снова ухмыльнулся, словно услышал что-то чрезвычайно смешное. Свистом подозвав ближних к себе ковуев, он отдал несколько коротких приказаний.

Вскоре черниговский отряд разделился на две неравные части. Большинство ковуев не спеша направились обратно, ориентируясь на неясный, но все равно узнаваемый шум воинского стана, а Ольстин Олексич, забрав с собой дюжину копейщиков, отвернул вбок, наперерез рыльским дружинникам.

Князь Владимир Игоревич был рад, что ковуи покинули его. И не то чтобы он не любил черниговцев. Просто не сегодня-завтра русское войско должно было выйти к долгожданной цели похода и увидеть свадебный поезд, где в окружении подруг и лучших из лучших молодых воинов будет ждать жениха дочь Кончака, без лести прославленная поэтами прекрасная Гурандухт. Владимир хотел первым встретить свою судьбу. Встретить девушку, предназначенную ему в жены до конца жизни. Князь еще не видел ее, но уже любил и почитал. Достойна уважения дочь могущественнейшего из половецких ханов, достойна любви дочь отцова побратима. Свадьба делает юношу мужчиной, а наследника княжеского стола – настоящим князем. А что за свадьба без невесты?!