Песнь об Ахилле (ЛП) - Миллер Мадлен. Страница 12

Жар заливал меня, поднимаясь вверх по шее, сковал лицо. Его волосы падали на меня, я не ощущал ничего, кроме его запаха. Губы его, казалось, были в волоске от моих.

Потом, так же, как сегодня утром, он исчез. Отошел в другой конец комнаты, налил в чашку воды. Лицо его было неподвижно и спокойно.

— Доброй ночи, — сказал он.

Ночью в постели, пришли видения. Они сперва были полуснами, плыли сквозь дрему, и я проснулся, дрожа. Я лежал без сна, и все же они не пропадали — отблеск факела на шее, изгиб бедра, линия сбегающая вниз… Руки, гладкие и сильные, тянущиеся ко мне. Я знал эти руки. Но даже тогда, в темноте закрытых век, я не смел дать имя тому, на что надеялся. Дни проходили в беспокойной суете. Но прогулки, пенье и беганье не могли воспрепятствовать этим видениям. Они все приходили и приходили.

Лето, один из первых ясных дней. После обеда мы приходим на берег, укладываемся спиной на топляк, вынесенный прибоем. Солнце высоко, воздух вокруг тепел. Рядом со мной Ахилл переворачивается, ступня его ложится на мою. Она прохладна, натерта песком до красноты, и еще мягка после зимы, проведенной в помещении. Ахилл мурлычет что-то себе под нос — обрывок мелодии, которую он играл раньше.

Я поворачиваюсь посмотреть на него. Лицо у него гладкое, без прыщей и пятен, которые так досаждают другим мальчишкам. Черты лица его высечены уверенной рукой — ничего смазанного, небрежного, ничего лишнего — все точно, будто вырезано острейшим из лезвий. Не производящее, однако, впечатления резкости.

Он поворачивается и ловит на себе мой взгляд. — Что? — спрашивает он.

— Ничего.

Я чувствую его запах. Масла, которыми он натирает ноги, — сандал и гранатовое дерево, — солоноватый чистый запах пота, те гиацинты, через которые мы шли — их аромат остался на наших ногах. И кроме того, его собственный аромат, тот, с которым я засыпаю и просыпаюсь. Не могу его описать — он сладок, но не просто сладок. Он силен, но не слишком силен. Схож с миндалем, но все же не миндаль. Иногда, после того, как мы позанимаемся борьбой, так же пахнет и моя кожа.

Он опускает ладонь, потягивается. Мышцы на его руках мягко бугрятся, проявляясь и исчезая, когда он движется. Его глаза, глубокие и зеленые, смотрят в мои.

Сердце у меня колотится, и причины я не знаю. Он же тысячи раз смотрел на меня; но сейчас в его взгляде что-то иное, сила, которой я раньше не знал. Рот у меня пересох, и я сам слышу, как сглатываю.

Он наблюдает за мной. Мне кажется, он ждет.

Я чуть заметно, едва заметно поворачиваюсь к нему. Это как прыгнуть в водопад. Я не думаю, что делать, пока это не делается. Я тянусь вперед, и наши губы неловко соприкасаются. Они как тельца пчел, округлые, мягкие и будто присыпаны пыльцой. Я ощущаю горячую сладость его рта — вкус меда, который мы ели. В животе у меня сжимается, и теплое удовольствие растекается под кожей. Еще.

Сила моей страсти, скорость, с которой она вспыхнула, ошеломили меня. Я отпрянул и замер. Лишь мгновение, одно мгновение я видел его лицо в послеполуденном свете, полуоткрытые губы, еще хранящие след поцелуя. Глаза, широко раскрытые в изумлении.

Я ужаснулся. Что я наделал? Но времени просить прощения не было — он встал и отступил назад. Лицо непроницаемо, невозмутимо и отстраненно; и все оправдания будто примерзли к моим губам. Он повернулся и побежал, самый быстрый мальчик в мире, вверх по берегу, прочь.

Он ушел и мне сделалось холодно. Моя кожа будто натянулась, а лицо, я знал, покраснело и пылало, как от ожога.

Милые боги, подумал я, не дайте ему меня возненавидеть!

Мне следовало лучше думать, когда стоит взывать к богам.

Когда я повернул за угол, на дорожку сада, она уже была там — резкая, как лезвие ножа. Голубое одеяние облепило ее, словно было влажным. Ее темные глаза приковали мой взгляд, а ее пальцы, холодные и нечеловечески бледные, потянулись ко мне. Ноги мои стукнулись друг о друга, когда она приподняла меня.

— Я видела, — прошипела она. Звук волн, разбивающихся о камни.

Я не мог говорить, она держала меня за горло.

— Он уезжает, — ее глаза теперь были черны, темны, как мокрые от морской воды скалы, и столь же тверды. — Мне следовало гораздо раньше его отослать. Не пытайся последовать за ним.

Я не мог дышать. Но бороться не пытался. Уж это-то и я понимал. Она подождала, и я уж подумал, она снова заговорит. Но она этого не сделала, только разжала руку и отпустила меня. Я упал на землю, будто разом лишившись всех костей.

Желания матерей. В наших краях они немногого стоят. Но она-то была прежде всего богиней.

Когда я вернулся в покои, уже стемнело. Я увидел, что Ахилл сидит на ложе, уставясь на свои ноги. Когда я показался в дверях, он поднял голову — с надеждой. Я ничего не говорил — черные глаза его матери все еще горели перед моим взором, как и его мелькающие стопы, когда он убегал. Прости, это было ошибкой. Это я должен был сказать, если бы не она.

Я вошел, сел на свою постель. Он повернулся, глаза вспыхнули, встретившись с моими. В нем не было ни одной ее черты, как обычно в детях есть черты родителей — линия подбородка, форма глаз. Но что-то было в его движениях, в его сияющей коже. Сын богини. Чего я еще ожидал?

Даже оттуда, где я сидел, я ощутил идущий от него запах моря.

— Завтра мне уезжать, — сказал он. Почти обвиняюще.

— О… — Рот мой словно сковало, я онемел, не в силах вымолвить ни слова.

— Меня будет обучать Хирон, — он помолчал, потом добавил: — Он обучал Геракла. И Персея.

Пока нет, сказал он мне. Но его мать решила иначе.

Он встал и снял тунику. Стояло лето, жара, и мы обычно спали обнаженными. Луна освещала его живот, плоский и мускулистый, со светло-коричневыми волосками, темневшими, когда они сбегали ниже его талии. Я отвел глаза.

На следующее утро он встал и оделся. Я не спал; я так и не уснул. Смотрел на него из-под полуприкрытых век, притворяясь спящим. Время от времени он взглядывал на меня; в полутьме его кожа отливала серым и была гладка как мрамор. Он перебросил сумку через плечо и остановился, в дверях, в последний раз. Так я и запомнил его, стоящим в каменной раме дверного створа, с неподвязанными волосами, еще спутанными со сна. Я закрыл глаза, и миг был упущен. Когда я их снова открыл, я был один.

Глава 8

К завтраку все уже знали, что он ушел. Взгляды и шепотки раздавались у меня за спиной, смолкая, когда я тянулся за едой. Я жевал и глотал, хотя хлеб камнем падал в мой желудок. Я спешил оказаться подальше от дворца — мне нужен был воздух.

Я прошел через оливковую рощу, земля под моими ногами была суха. Мне подумалось, следует ли мне теперь, когда он ушел, присоединиться к мальчишкам. Подумалось, заметит ли кто-то, если я не сделаю этого. Мелькнула надежда, что заметят. Выпорите меня, подумал я.

И тут я ощутил запах моря. Он был всюду, в моих волосах, в одежде, в липкой влажности моей кожи. И даже в роще, среди листвы меня преследовала докучливая солоноватая вонь. Желудок мой сжался, и я перегнулся через упавший ствол дерева. Уперся лбом в толстую ветку. Я должен избавиться от этого запаха.

Я пошел на север, к дворцовой дороге, пыльной, выглаженной колесами повозок и копытами лошадей. Чуть позади дворцового подворья она разделялась на две; одна бежала на юго-запад, сквозь поросшие травой и усеянные камнями невысокие холмы — я прибыл сюда этой дорогой три года назад. Вторая вилась, уходя на север, к горе Отрис, а потом далее, к горе Пелион. Я проследил ее глазами. Она ныряла меж лесистых холмов, пока не исчезала среди них.

Лучи солнца жгли меня, жаркие и тяжелые — словно гнало обратно во дворец. Но я медлил. Я слышал, они прекрасны, наши горы — кипарисы и грушевые деревья, и ручьи талой воды. Там должно быть прохладно и тенисто. И далеко до сверкающих побережий и плещущегося моря.