Песнь об Ахилле (ЛП) - Миллер Мадлен. Страница 17

— О твоих умениях узнают люди, и захотят, чтобы ты сражался в их войнах, — он помолчал. — Каким будет твой ответ?

— Я не знаю, — сказал Ахилл.

— Пока что и это ответ. Но скоро тебе придется давать иной.

Настала тишина, и я ощутил как воздух сгустился вокруг нас. Лицо Ахилла, впервые с того дня как мы сюда прибыли, было сурово и печально.

— А что можешь сказать обо мне? — спросил я.

Темные глаза Хирона остановились на моем лице. — Тебе никогда не прославиться в боях. Это тебя удивляет?

Тон его был ровным, и каким-то образом он смягчил то, что сказал Хирон.

— Нет, — честно ответил я.

— Но в твоих силах стать умелым бойцом. Желал бы ты этому научиться?

Я вспомнил погасшие глаза мальчика, как быстро его кровь впиталась в землю. Я подумал об Ахилле, самом великом воине своего поколения. Я подумал о Фетиде, которая забрала бы его у меня, если бы могла.

— Нет, — сказал я.

Тем и кончились наши занятия боем.

Весна сменилась летом, и леса согрелись и ожили, и полнились теперь плодами и весельем. Ахиллу исполнилось четырнадцать и посланники привезли ему дары от Пелея. Странно было видеть здесь их доспехи и дворцовые цвета одежды. Я видел, как их взгляды перебегали от Ахилла ко мне, потом к Хирону, к Хирону больше всего. Во дворце любили сплетни, и эти люди, когда вернутся, будут приняты по-царски. Так что я был рад увидеть, как они закидывают на спину опустевшие заплечные мешки и уходят.

Дары были приняты с благодарностью — новые струны для лиры и новые туники из лучшей шерсти. Также был новый лук и к нему стрелы с железными наконечниками. Мы пробовали их остроту, должную помочь нам добывать ужин.

Некоторые вещи не были столь полезны — златотканые плащи, которые за пятьдесят шагов выдадут присутствие носящего, усыпанный камнями пояс, слишком тяжелый, чтобы носить его ежедневно. Также была попона, богато расшитая и призванная украсить скакуна царевича.

— Думаю, это для меня, — поднял бровь Хирон. Мы разорвали ее потом на повязки и тряпки, грубая ткань отлично подходила для того, чтоб отчищать грязь и остатки пищи.

В тот день мы лежали на траве перед входом в пещеру. — Уже почти год прошел, как мы тут, — сказал Ахилл. Ветерок холодил нашу кожу.

— И не скажешь, что уже так долго, — ответил я. В полудреме, я бездумно смотрел в синее послеполуденное небо.

— Скучаешь по дворцу?

Я подумал о дарах его отца, о слугах и их взглядах, о том, как они шептались за нашими спинами, когда мы возвращались во дворец.

— Нет.

— И я нет, — ответил он. — Думал, что буду, но нет.

Шли дни и месяцы, и так пробежали два года.

Глава 10

Была весна, нам исполнилось пятнадцать. В тот год зимний лед не таял долее обычного, и мы были рады выйти наконец на воздух, на солнце. Туники мы сбросили, подставив кожу легкому ветерку. Я почти не раздевался зимой; было так холодно [3], что мы снимали меховую одежду и плащи лишь для краткого омовения в скальной выемке, служившей нам ванной. Ахилл растягивался и вращал руками и ногами, разрабатывал суставы, отвыкшие от движения за время долгого затворничества. По утрам мы занимались плаваньем и бегали друг за дружкой по лесам. Мои мускулы ощущали приятную усталость, словно от радости, что ими снова пользуются.

Я наблюдал за Ахиллом. Кроме неверной речной поверхности, на Пелионе зеркал не было, и я мог судить о том, как изменился, только по тому, как менялся Ахилл. Члены его были еще худы, но уже можно было видеть, как ходят под кожей мускулы, когда он двигается. Лицо его тоже стало тверже, а плечи шире, чем были.

— А ты повзрослел, — сказал я.

Он обернулся ко мне: — Неужели?

— Да, — я подтверждающе кивнул. — А я?

— Поди сюда. — Я встал и подошел к нему. Несколько мгновений он рассматривал меня. — И ты тоже.

— Насколько? — допытывался я. — Намного?

— Лицо изменилось, — ответил он.

— Где же?

Он дотронулся до моей челюсти, провел по ее линии кончиками пальцев. — Тут. Лицо стало шире, чем раньше. — Я провел рукой там же, чтобы самому ощутить разницу, но для мне все казалось таким же, как и прежде — кожа да кости. Он взял меня за руку и провел ею по моей ключице. — Тут тоже стало шире, — сказал он. — И вот тут, — его палец легко прикоснулся к выпуклости, появившейся на моем горле. Я сглотнул и ощутил, как его палец сопровождает ее движение.

— А еще где?

Он указал на дорожку тонких темных волосков, сбегавшую по середине груди вниз к животу.

Потом остановился; я ощутил, как лицо заливает жаром.

— Довольно, — сказал я — резче, чем хотелось. Сел на траву, а он продолжил растягиваться. Я смотрел, как ветер играет его волосами, смотрел, как солнце падает на его золотистую кожу. Откинулся назад, чтоб и на меня оно тоже попало.

Через какое-то время он прекратил упражнения и сел возле меня. Мы глядели на траву, на деревья, на шишечки набухающих бутонов.

Его беззаботный голос сейчас показался доносящимся издалека. — Ты не будешь разочарован тем, как сейчас выглядишь.

Мое лицо снова обдало жаром. Но более мы об этом не говорили.

Нам скоро должно было исполниться шестнадцать. Скоро прибудут посланники Пелея с дарами; скоро созревать ягодам, а фруктам придет время спеть и падать прямо нам в руки. Шестнадцать — последний год детства, год, когда отцы должны назвать нас мужами, а мы получим право носить не только тунику, но и хитон, и гиматий. Ахиллу, верно, устроят брак, да и я смог бы взять себе жену, если б захотел. Я снова вспомнил служанок с унылыми лицами. Вспомнил обрывки разговоров, слышанных от мальчишек, про груди, бедра и совокупление.

Она как сливки, такая мягкая.

Когда ее бедра обхватывают тебя, можно и собственное имя позабыть.

Голоса мальчишек переливались всеми красками возбуждения. Но когда я пытался представить суть того, о чем они говорили, она ускользала от меня, как юркая рыба, которую невозможно поймать.

Вместо этого приходили другие образы — изгиб шеи, склоненной над лирой, волосы, в которых поблескивают сполохи огня, руки с играющими под кожей сухожилиями. Мы были вместе целыми днями, и я не мог избавиться от этого: от аромата масел, которыми он умащался, от гладкости его кожи, когда он переодевался. Я отводил взгляд и заставлял себя вспомнить тот день на пляже и холод в его глазах, и то, как он убегал от меня. Ну и конечно, я вспоминал о его матери.

Теперь я отправлялся бродить в одиночку, по утрам, пока Ахилл еще спал, или после полудня, когда он упражнялся с копьем. С собою я брал флейту, но играл на ней редко. Вместо того я находил тенистое дерево и растягивался под ним, дышал пряным свежим кипарисовым ароматом, которые ветер приносил с самых верховий.

Медленно, словно пытаясь ускользнуть от внимания сознания, рука моя двигалась к паху. Это было постыдно, и еще более постыдным было то, какие мысли приходили вместе с этим. Но хуже всего было, когда эти же мысли приходили ко мне внутри пещеры розового кварца, когда он был рядом.

Порой после такого было трудно возвращаться в пещеру. — Где ты был? — спрашивал он.

— Да так, — отвечал я и неопределенно махал рукой.

Он кивал. Но я знал, что он замечал румянец на моих щеках.

Лето становилось все жарче, и мы искали укрытия в реке, в прохладной воде, разлетавшейся вспышками света, когда мы брызгались и ныряли. Камни реки были покрыты водорослями и прохладны, я оскальзывался на них, пытаясь удержать равновесие. Наши крики распугивали рыб, которые спешили укрыться в иле или уходили на глубину. Давно прошла пора бурного весеннего ледохода, я ложился на спину и позволял легкому течению нести меня. Мне нравилось ощущать, как солнце припекает мой живот, а водная глубь холодит спину. Ахилл лежал на воде рядом со мной или же плыл, преодолевая слабое течение, вверх по реке.