Песнь об Ахилле (ЛП) - Миллер Мадлен. Страница 26

Стол для нас накрывался в передней части залы, перед тронными креслами. Мы ужинали там вчетвером — Ликомед, Деидамия, Ахилл и я. Иногда к нам присоединялся кто-то из советников. Ужин проходил в молчании; ужинать в общей зале нужно было, чтоб унять слухи и убедить досужих в том, что Ахилл — моя супруга и находится под опекой царя. Взгляд Деидамии то и дело устремлялся к Ахиллу, в надежде, что и он на нее посмотрит. Но он на нее не смотрел. «Добрый вечер», — только и произносил он, произносил высоким девичьим голосом. И ничего более. Она была ему откровенно безразлична, и на ее милое личико то и дело ложились тени стыда, боли и гнева. Она тогда взглядывала на отца, в надежде, что он вмешается. Но Ликомед отправлял в рот кусок за куском, не проронив ни слова.

Иногда она ловила мой наблюдающий взгляд, лицо ее тяжелело, а глаза сужались. Она клала руку на живот, собственнически, словно отгоняя любого рода порчу, которая могла от меня исходить. Возможно, ей казалось, что я, торжествуя, насмехаюсь над ней. Может, думала, что я ее ненавижу. Она и не знала, что сотни раз я был близок к тому, чтобы попросить Ахилла быть к ней добрее. Нет нужды так ее оскорблять, думал я. Но ему не доброты не хватало — он царевну просто не замечал. Взгляд его проходил сквозь нее, словно ее вообще не было.

Однажды она попыталась заговорить с ним, в голосе ее дрожала надежда.

— Все благополучно, Пирра?

Ахилл продолжал есть, изящно, маленькими кусочками. Мы с ним собирались после ужина взять копья на дальний конец острова и половить рыбу при свете луны. Мне пришлось слегка толкнуть его под столом.

— Что такое? — спросил он меня.

— Царевна желает знать, все ли благополучно.

— О… — он мельком взглянул на нее, а затем на меня. — Да, все благополучно, — сказал он.

Спустя несколько дней Ахилл взял в обыкновение уходить спозаранку, чтобы до начала жары попрактиковаться с копьем. Оружие мы прятали в дальней роще, и он упражнялся с ним, прежде чем вернуться к своей женской роли во дворце. Иногда вместо этого он встречался с матерью, садясь на скалистые прибрежные утесы Скироса и спуская ноги в морскую воду.

В одно из таких утр, пока Ахилла не было, раздался сильный стук в мою дверь.

— Кто там? — отозвался я. Но стражники уже вошли. Вид у них был более грозный, чем обычно, они сжимали копья и сразу встали навытяжку. Странно было видеть их такими вне тронного возвышения.

— Ты должен пройти с нами, — сказал один из них.

— Для чего? — я едва успел встать с постели и еще не вполне проснулся.

— Приказание царевны, — стражники подхватили меня под руки и поволокли к дверям. Когда я стал было упираться, первый стражник наклонился ко мне и впился в меня взглядом. — Лучше будет, если ты просто тихо пойдешь, — он театральным жестом указал на острый конец своего копья.

Не то чтобы я считал их действительно способными что-то со мной сделать, но все же мне не хотелось, чтоб меня волокли силой по залам дворца. — Ладно, — сказал я.

Прежде мне не довелось бывать в тех узких проходах, по которым они меня вели. Это была женская часть дворца, отделенная от основной части и полная маленьких комнатушек, где жили Деидамия и воспитанницы царя. Я слышал из-за дверей смех и бесконечные «шу-шу-шу» ткацких челноков. Ахилл говорил, туда никогда не проникает солнце и там нет ни ветерка. Он тут провел почти два месяца — не представляю, каково это.

Наконец мы пришли к большой двери, лучшего дерева, чем другие. Стражник постучался, потом открыл дверь и втолкнул меня вовнутрь. Я услышал, как дверь за мной плотно закрылась.

Деидамия восседала на крытом кожей кресле, рассматривая меня. За нею был стол, а под ее ногами маленькая скамеечка; более в комнате не было ничего.

Она, должно быть, все продумала. Знала, что Ахилла не будет.

Сесть мне было некуда, так что я остался стоять. Каменный пол был холоден, а я стоял босиком. Была там еще одна дверка, она вела, как я догадался, в спальню царевны.

Она наблюдала за тем, как я осматривался, ясными как у птицы глазами. Ничего разумного мне в голову не пришло, так что я сказал очевидную глупость.

— Ты желала говорить со мной.

Она презрительно сморщилась. — Да, Патрокл, я желала говорить с тобой.

Я подождал, но более она ничего не сказала, лишь изучала меня, барабаня кончиками пальцев по поручню кресла. Платье ее ниспадало свободнее, чем всегда, она не подвязала его поясом, как делала обычно. Волосы были распущены, лишь на висках их прихватывали резные гребни слоновой кости. Она чуть склонила набок голову и усмехнулась.

— Ты даже не красив, вот что забавно. Довольно обыкновенный.

У нее была манера ее отца, сказав что-то, останавливаться, дожидаясь ответа. Я почувствовал, что краснею. Надо что-нибудь сказать. Я прокашлялся.

Она свирепо глянула на меня. — Я не разрешала тебе говорить! — и продолжала смотреть на меня, словно чтобы убедиться, что я не ослушаюсь. — Забавно. Только взгляни на себя, — она поднялась и быстро прошла те несколько шагов, что отделяли ее от меня. — Шея короткая. Грудь узкая как у мальчишки, — она пренебрежительно ткнула в меня пальцем. — А лицо… — она поморщилась. — Отвратительно. И девушки из моей свиты так считают. И даже мой отец согласен. — Ее хорошенькие красные губки разомкнулись, показывая белые зубки. Я никогда еще не видел ее так близко. От нее пахло чем-то сладким, как от цветка аканфа, вблизи было заметно, что волосы у нее не просто черные, а чуть отливают густым коричневым.

— Ну, что скажешь? — она уперлась руками в бедра.

— Ты не позволила мне говорить.

Ее лицо вспыхнуло гневом. — Не будь дураком! — бросила она.

— Я не…

И тут она отвесила мне пощечину. Ее маленькая рука ударила поразительно сильно, так что голова моя мотнулась в сторону. Кожу жгло, а губа больно горела в том месте, куда пришелся ее перстень. Меня так не били с тех пор, как я был ребенком. Обычно мальчикам пощечин не дают, но отцы порой делают так, в знак презрения. Мой вот делал. Сейчас же это меня так поразило, что я не мог заговорить, даже если бы и нашел, что сказать.

Она оскалилась, словно вызывая меня ударить ее в ответ. Когда же она поняла, что отвечать я не буду, лицо ее просияло торжеством. — Трус! Твое малодушие отвратительно. Да ты еще и полудурок, как я слышала. Не понимаю! Почему же он… — она вдруг оборвала себя, и уголок ее рта пополз вниз, будто его зацепило рыболовным крючком. Она повернулась ко мне спиной и замолкла. Я слышал звук ее дыхания, нарочито медленного, чтоб я не догадался, что она плачет. Это было мне знакомо. Я сам такое порой проделывал.

— Ненавижу тебя, — сказала она, но голос звучал слабо и глухо. Что-то похожее на жалость поднялось во мне, приливая теплом ко щекам. Вспомнилось, каково это — сносить безразличие.

Я услышал, как она сглатывает, и рука ее поднялась к лицу, словно для того, чтобы вытереть слезы. — Завтра я отбываю, — сказала она. — Ты должен радоваться. Отец хочет, чтобы я как можно раньше отбыла. Говорит, чтобы избавить меня от стыда, что беременность обнаружилась ранее, чем пришло известие о замужестве.

Отбывает. В голосе ее я расслышал горечь. Какой-нибудь домишко у границ владений Ликомеда. Она не сможет там ни танцевать, ни общаться со своими спутницами. Будет одна — со служанкой и растущим чревом.

— Мне жаль, — сказал я.

Она не ответила. Я видел как легко содрогалось ее тело под белым платьем. Шагнул к ней и замер. Хотел было коснуться, пригладить ее волосы, успокоить. Но не мне было ее успокоить. И рука моя, поднявшись было, снова опустилась.

Так мы стояли какое-то время, и в комнате слышались только звуки нашего дыхания. Потом она обернулась, ее лицо раскраснелось после рыданий.

— Ахилл меня даже не замечает, — голос ее чуть дрожал. — Хотя я его жена и ношу его ребенка. Ты знаешь… отчего это?

Так дети спрашивают, отчего идет дождь или отчего бесконечно плещется море. Я почувствовал себя старше ее, хоть это было не так.