Песнь об Ахилле (ЛП) - Миллер Мадлен. Страница 41

Менее чем через час начнется вылазка. С этой мыслью я заснул вчера, с этой мыслью проснулся. Ранее мы решили, что я не приму в ней участия как и большинство. Это была первая вылазка, участвовать и прославиться в ней предстояло лучшим из воинов. Это будет его первым настоящим боем.

Да, прежде были те люди, на берегу. Но тогда Ахилл убивал с расстояния, мы даже не видели крови. И падали они почти забавно, издалека не видно было ни их боли, ни их лиц.

Из шатра показался Ахилл, он был уже одет. Сел возле меня и принялся за ожидавший его завтрак. Говорили мы мало.

Я не знал, о чем говорить с ним сейчас. Наш мир — мир крови и славы, которую надо завоевать; не сражаются только трусы. Для царевича же иного выбора не было. Ты сражаешься и побеждаешь, или же сражаешься и умираешь. Вон, даже Хирон послал ему копье.

Феникс тоже уже поднялся, собрался и строил мирмидонян, долженствовавших идти вместе с Ахиллом. Это было их первое сражение, и они хотели слышать того, кто поведет их. Ахилл встал, и я видел, как он шел к ним — бронзовые бляхи на тунике вспыхивали на солнце, пурпур плаща оттенял солнечное золото его волос. Он выглядел настоящим героем, так что я с трудом вспоминал, как мы вчера пулялись косточками от оливок через блюдо с сыром, которое оставил нам Феникс. И как мы взвыли от восторга, когда он попал одной из них, скользкой и мокрой, с остатками мякоти, прямо мне в ухо.

Говоря с ними, он сжал копье, потряс им, и серое оконечье копья было словно море в бурю. Мне стало жаль других царей, которым пришлось сражаться за власть или которые с трудом несли ее бремя — им приходилось быть настороже, быть нарочито грубыми. Ахилл же выглядел благословением богов, и люди его обращали к нему лица, будто к верховному жрецу.

После того он пришел проститься. Он снова стал обычным, земным, и копье держал почти лениво.

— Поможешь надеть доспехи?

Я кивнул и вслед за ним прошел в прохладу шатра, откинув тяжелый входной полог — когда его закрывали, ощущение было такое, словно задули светильник. Я подавал доспехи из кожи и металла, на которые Ахилл указывал — для бедер, рук, груди. Смотрел как он одну за другой прилаживает их, как жесткий кожух давит на плоть и кожу, до которой вот только этой ночью дотрагивались мои пальцы. И рука потянулась к тугим застежкам, стремясь ослабить их, освободить его. Но я этого не сделал — его уже ждали.

Я подал последнее, шлем, украшенный гребнем с конским волосом, и смотрел, как Ахилл надевает его, оставляя открытой лишь узкую полоску лица. Он потянулся ко мне — лицо в бронзе, от него пахло потом, кожей и железом. Я закрыл глаза, ощутил его губы на своих губах — единственное, оставшееся мягким. Затем он ушел.

Без него шатер стал словно бы меньше, теснее. Пахло шкурами, висевшими на стенках. Я лег на ложе и слушал, как он отдавал команды, затем услышал топанье и фырканье лошадей. И, наконец, скрип колес колесницы, увозившей его. По крайней мере, за его жизнь я пока не боялся. Пока жив Гектор, он не будет убит. Я закрыл глаза и уснул.

Проснулся я оттого, что он прижался ко мне носом, пробуждая меня, в то время как я все не желал расставаться со сном. От него пахло остро и странно, и на миг я даже испугался существа, которое было сейчас рядом и чье лицо приблизалось ко мне. Но вот он подался назад, уселся на пятки — и это снова был Ахилл; волосы его были влажны и потемнели, словно из них выжали все утреннее солнце. Они прилипли к его лицу, к ушам, мокрые от прижимавшего их шлема.

Ахилл был весь в крови, брызги ее еще не припорошила пыль. Сперва я испытал ужас — он ранен, истекает кровью? Но брызги явно попадали извне. Медленно до моего полусонного сознания начало доходить — это не была его кровь.

— Они даже не могли подойти, чтоб достать меня, — сказал он. В голосе его была сдержанная гордость. — И не думал, что это будет так легко. Пустяково. Вот бы тебе увидеть. Меня потом так славили, — голос его был почти мечтательным. — Я не промахиваюсь. Ты бы видел.

— Сколько? — спросил я.

— Двенадцать.

Двенадцать человек, не имеющих отношения к Парису, Елене или кому-либо из нас.

— Крестьяне? — горечь в моем голосе словно вернула его на землю.

— Они были вооружены, — быстро сказал он. — Я бы не стал убивать безоружных.

— Как ты думаешь, скольких ты убьешь завтра? — спросил я.

Ахилл услышал резкие нотки в моем голосе и отвернулся. Боль, отразившаяся на его лице, пронзила меня. Где же мое обещание простить? Я знал, какова его судьба, и я решил отправиться к Трое несмотря на это. Поздно было что-то менять лишь оттого, что меня начала грызть совесть.

— Прости, — сказал я. Попросил его рассказать, как оно все было — как мы всегда все рассказывали друг другу. И он рассказал, обо всем, начиная с того, как его первое копье пробило дыру в щеке человека, выйдя с другой стороны вместе с кусочками плоти. И как второй упал с пробитой грудью, и копье зацепилось за ребра, когда Ахилл попытался вытащить его. Селение смердело, когда они уходили — воняло грязно, с металлическим привкусом, и уже начали слетаться мухи.

Я слушал каждое слово, представляя, что это лишь рассказ. Что говорил он не о людях, а о черных фигурках на вазе.

Агамемнон выставил дозорных, которые постоянно следили за Троей. Мы ждали хоть чего-то — нападения, посланников, демонстрации силы. Но ворота Трои оставались запертыми — и вылазки по окрестностям продолжились. Я выучился спать днем, чтобы быть отдохнувшим, когда он возвращался — ему всегда нужно было поговорить, рассказать мне все до мельчайших подробностей о людях, их движениях и их ранах. И я хотел быть в состоянии слушать эту кровавую исповедь, и заносить ее в виде черных фигурок на вазу прошедшего. Освобождать его от этого и делать его снова прежним Ахиллом.

Глава 21

Вместе с набегами настал черед дележа добычи — таково уж принятое у нас обыкновение вознаграждать победителей. Каждый имел право оставить себе то, что захватил он лично — доспех, содранный с мертвого воина, ожерелье, сорванное с шеи вдовы. Но все остальное — сосуды, ковры, вазы — сносилось на помост для дележа.

Это было скорее вопросом чести, нежели стоимости вещи. Уделенная вам часть сообразовывалась с вашим положением в войске. Первым вознаграждался лучший из воинов, но Агамемнон поименовал лучшим себя, а Ахилла — вторым. Я был удивлен, что Ахилл лишь пожал плечами.

— Все знают, что лучшим был я. Так что Агамемнон лишь подчеркнул свою алчность.

Разумеется он был прав. И тем слаще было слушать, как воины приветствовали нас, толпясь у предназначенной нам доли добычи, не обращая внимания на Агамемнона. Того славили лишь его микеяне.

За Ахиллом шел Аякс, затем Диомед и Менелай, затем Одиссей и так далее все по очереди, до Кебриона, которому доставались лишь деревянные шлемы и дешевые нагрудники. Иной раз, правда, если воин отличался в бою, военачальник мог вознаградить его чем-то ценным даже прежде очереди самых доблестных. Так что даже Кебрион не терял надежды.

На третьей неделе на помосте помимо мечей, шерстяных покрывал и золота, оказалась девушка. Он была красива, кожа ее была смугла, а волосы черны и блестящи. На скуле наливалась ссадина от удара кулака. В сумерках и глаза ее казались следами от удара, темные, словно египетская сурьма. Платье на ней было разорвано на плече и покрыто кровью. Руки были связаны.

Вокруг быстро собралась толпа. Все знали, что означает присутствие этой девушки на помосте для добычи — Агамемнон тем самым дозволял брать наложниц и рабынь для утех. До сего мига женщин лишь насиловали и оставляли в поле. Однако делать это в шатре было, разумеется, удобнее.

Агамемнон поднялся на помост, и я увидел, как его глаза жадно шарили по телу девушки. Как и все из дома Атреева, он был известен своей ненасытностью. Не знаю, что на меня нашло, но я стиснул руку Ахилла и прошептал ему на ухо: