Песнь об Ахилле (ЛП) - Миллер Мадлен. Страница 8

— Сегодня ты ночуешь в моем покое, — сказал он. Я был так изумлен, что приоткрыл рот. Но вокруг были ребята, а я все же был воспитан царевичем.

— Хорошо, — ответил я.

— Слуга перенесет твои вещи.

Я, кажется, мог расслышать мысли уставившихся на нас мальчишек. Почему он? Пелей говорил правду — он всегда хотел, чтоб Ахилл избрал себе спутника. Но все годы Ахилл не проявлял особой дружбы к кому-то одному из мальчиков, хотя был со всеми учтив, как предписывало воспитание. И вот теперь он удостаивает долгожданной чести самого неказистого, маленького и неблагодарного, и возможно даже проклятого.

Он собрался уходить, и я последовал за ним, стараясь не споткнуться, ощущая взгляды, провожающие меня. Он вел меня мимо моей прежней комнаты, мимо зала с высоким троном. Еще поворот, и мы оказались в той части дворца, которую я не знал — крыло, что спускалось к воде. Стены тут были раскрашены яркими узорами, которые серели, когда свет его факела миновал их.

Его комната располагалась так близко к морю, что в воздухе чувствовалась соль. Тут не было настенных росписей, только камень да на полу единственный мягкий ковер. Мебель была простой, но хорошо сделанной — резное темное дерево, показавшееся мне чужеземным. У одной стены я увидел толстый соломенный тюфяк.

— Это для тебя, — он указал на тюфяк.

— О… — Слова благодарности не казались мне удачным ответом.

— Устал? — спросил он.

— Нет.

Он кивнул, словно я сказал нечто очень разумное. — Я тоже.

Я тоже кивнул. Каждый из нас, наклонив голову, словно птица, настороженно рассматривал другого. Повисла тишина.

— Хочешь помочь мне жонглировать?

— Я не умею.

— Тебе и не нужно. Я покажу.

Я пожалел, что не сказался уставшим. Мне не хотелось стать для него посмешищем. Но он смотрел с надеждой, и я не смог отказаться.

— Ладно.

— Сколько ты можешь удержать?

— Не знаю.

— Покажи руку.

Я протянул ему ладонь. Он положил сверху свою. Я постарался сдержать дрожь — кожа у него была мягкой и после еды чуть липкой. Подушечки пальцев, чуть касающиеся моих, были очень теплыми.

— Почти одинаково. Раз так, начнем с двух. Бери, — он показал на кожаные мячики вроде тех, что использовали мимы. Я послушно взял два.

— Как я скажу, бросишь мне один.

Обычно я начинал раздражаться, когда мной вот так командовали. Но слова в его устах не звучали как приказания. Он принялся жонглировать оставшимися мячиками. — Давай! — мячик вылетел из моей руки, и я увидел, как он словно сам собой вошел в летающий круг остальных мячиков.

— Еще! — Я кинул еще один мячик, и он тоже присоединился к остальным.

— У тебя хорошо получается.

Я быстро взглянул на него. Он что, издевается? Но лицо его было вполне искренним.

— Лови! — и мячик вернулся в мои руки — так же, как та фига за ужином.

Моя работа не требовала большого искусства, но все же я ею наслаждался. Мы оба смеялись в ответ на каждый удачный бросок.

Спустя какое-то время он остановился, зевнул. — Поздно уже, — сказал он. Я удивился, заметив, что луна за окном успела подняться высоко; я и не следил, как бежало время.

Я присел на тюфяк и наблюдал, как он готовится ко сну, умывается водой из широкогорлого кувшина, развязывает кожаный шнур, связывавший его волосы. В этой тишине моя неловкость вернулась. Зачем я здесь?

Ахилл задул светильник.

— Спокойной ночи, — сказал он. — Спокойной ночи, — эти слова странно звучали в моих устах, будто на чужом языке.

Летели мгновения. В лунном свете я едва мог разглядеть его профиль, будто изваянный скульптором. Губы его были приоткрыты, а рука беспечно заброшена за голову. Спящий, он казался другим, прекрасным, но холодным, как свет луны. И я ощутил, что про себя желаю, чтоб он проснулся, чтоб я смог увидеть, как к нему возвращается жизнь.

На следующее утро после завтрака я отправился в общую спальную комнату, ожидая, что вновь увижу там свои вещи. Но их там не было, а с моей постели, как оказалось, сняли покрывало. Я снова проверил после обеда, и после занятий с копьем, и еще раз перед тем, как ложиться спать — но моя постель оставалась пустой и незастеленной. Вот так. Все еще. Я с опаской направился в покой Ахилла, то и дело ожидая, что меня остановит какой-нибудь слуга. Но никто не остановил.

У дверей его комнаты я заколебался. Он был там, отдыхал — так же, как в день моего приезда, свесив ногу с ложа.

— Здравствуй, — сказал он. Если б я заметил, что он удивился, то тотчас бы ушел. Но ничего подобного не было. Тот же легкий тон и острое внимание в его глазах.

— Здравствуй, — ответил я и пошел к своему месту у противоположной стены.

Не скоро, но я привыкал — больше не цепенел, когда он говорил со мной, не ожидал наказаний и выговоров. Я перестал каждый день ждать, что меня прогонят. После ужина ноги сами несли меня в его комнату, и я стал считать тюфяк в его покое своим.

Ночами я все так же видел во сне мертвого мальчика. Но когда я просыпался в поту и страхе, луна, чистая и яркая, играла на глади моря, и я слышал плеск волн о берег. В тусклом свете луны я видел, как он тихо дышал во сне, как недвижны были члены его тела. И мое сердце прекращало бешеное биение, успокаивалось. Такова была его жизненная сила, даже спящего — смерть и темные духи казались глупостями. И спустя какое-то время я понял, что снова могу спокойно спать. Спустя еще какое-то время сны стали тускнеть, а потом исчезли вовсе.

Я понял, что он не был таким уж величественным, каким казался. Под его выдержкой и невозмутимостью таилась другая личина, полная озорства и искрящаяся, как драгоценный камень под лучами солнца. Он любил играть, испытывая свои умения — пытался поймать что-либо с закрытыми глазами, совершал головокружительные прыжки через кровати и кресла. Когда он улыбался, кожа в уголках его глаз сбегалась морщинками, будто на листе, поднесенном к пламени.

Он и сам был как пламя. Его сверкание, его блеск резали глаза. В нем было сияние, даже когда он только просыпался, со спутанными волосами и еще заспанным лицом. Даже ноги его казались неземными — пальцы совершенной формы, сухожилия, дрожавшие, как струны лиры. Пятки были розовыми, с белыми натоптышами от того, что он везде бегал босиком. Его отец заставлял его умащать их маслом, пахнувшим сандалом и гранатовым деревом.

Прежде, чем мы отходили ко сну, он принимался рассказывать мне, как прошел его день. Сперва я просто слушал, но спустя время язык у меня развязался, и я тоже стал говорить — сперва о дворце, а потом крохотными кусочками о своем прежде: прыгающие по воде камешки, деревянная лошадка, с которой я играл, лира из приданого моей матери.

— Хорошо, что твой отец послал ее с тобой, — сказал он.

Скоро наши беседы перетекли в полунощные откровенничания. Я сам удивлялся, сколько каждый день случалось такого, о чем стоило рассказать — обо всем, что происходило на берегу или во время ужина, о том или ином из мальчишек.

Я перестал ожидать издевок, скорпионьего жала в его словах. Он имел в виду именно то, что говорил, и был озадачен, если ты не вел себя так же. Некоторые, возможно, страдали от его прямоты. Но разве это не признак своего рода гения — ранить в самое сердце?

Однажды, когда я собирался покинуть его перед его одинокими занятиями боем, он сказал: — Может, пойдешь со мной? — Голос у него был чуть напряженным; если бы я не считал, что подобное невозможно, сказал бы, что он волнуется. Воздух, прежде свободно текущий между нами, вдруг словно сгустился.

— Ладно, — сказал я.

Шли тихие послеполуденные часы; весь дворец дремал в жарком мареве, оставляя нас наедине. Мы отправились самым долгим путем, по извилистым тропинкам оливковых зарослей, к домику, где хранилось вооружение.

Я оставался в дверях, пока он искал свое тренировочное оружие, копье и меч, чуть притупленные на концах. Я взял свои, но потом заколебался.