Византия сражается - Муркок Майкл Джон. Страница 28

Вот с чем я столкнулся в четырнадцать лет. Истощенный наркотиком, который позже оказался мне полезен, измотанный неравным поединком, рыдающий из-за того, что сотворила моя маленькая Катя, я лежал в углу и стряхивал паутину и пыль с моего прекрасного костюма, в то время как Шура, пытаясь успокоить меня, начал одеваться, а Катя вопила, что хотела бы никогда не встречать нас обоих.

Кузен предложил пойти выпить чего-нибудь. Я согласился. Мы отправились к Эзо, где Шура грыз семечки и говорил о том, что мы должны помириться, что он собирался все рассказать мне, но Катя боялась ранить мои чувства. Постепенно вся вина пала на женщину. После двух или трех рюмок водки мне показалось, что нас обоих жестоко обманула маленькая сучка. Еще несколько рюмок – и я был готов зарыдать. Я сказал Шуре, что едва не убил его. Он ответил, что проститутки вроде Кати могут заставить двух друзей подраться, и это ужасно. Мы выпили за погибель всех женщин. Потом за вечную дружбу. Когда встал вопрос, кто из нас должен перестать встречаться с Катей, оба настаивали, что ни у кого нет никаких прав; потом каждый из нас сообщил другому, что у него прав больше, потому что его любовь сильнее. Это продолжалось довольно долго, мы обвиняли друг друга, Шура вскакивал и отворачивался, и я решил отправиться к Кате и заставить ее пообещать, что она навсегда расстанется с Шурой.

Мы вышли из кабака и направились в одну сторону. Остановились на углу переулка, где жила Катя. Мимо прошла женщина, которая вела за собой двух коров (их тогда еще держали в городах ради свежего молока), и мы оказались по разные стороны улицы. Затем оба бросились вперед, прячась за коров, чтобы опередить соперника и первым добраться до скобяной лавки. Эта абсурдная, недостойная сцена закончилась тем, что мы пьяно шатались посреди кучи горшков и кастрюль, которые раскидали по мостовой. Из лавки выскочил хозяин, еврей средних лет, крича и размахивая руками, проклиная пьянство мужчин и продажность женщин. Почему Бог решил, что он, солидный владелец магазина, должен поддерживать безупречно добродетельное семейство, сдавая комнаты женщинам легкого поведения? (Я знал, что вдобавок к непомерной арендной плате он получал еженедельный «сеанс» с Катиной матерью.) Мы потребовали, чтобы он отошел в сторону и не мешал нам войти.

– Чтобы пьянчуги разнесли мою лавку? – Он схватил с прилавка огромный топор. – Чтобы полиция взяла и обрушилась на мою бедную голову! Вей, чудно! Казаки на Молдаванке! Таки устроим новый погром, а! Держитесь подальше, вы оба, или у полиции и впрямь появится причина меня навестить. Ой, я лучше раскрою вам головы и повешусь, а не впущу вас.

Рыжеволосая неряшливая мать Кати появилась позади него. Она была одета в грязный китайский халат.

– Шура? Максим? В чем дело? Где Катя?

– Мы к ней пришли, – сказал я. – Она должна выбрать одного из нас.

– Но она ушла полчаса назад.

– Куда? – спросил Шура.

– К Эзо, я думаю.

– Она смеялась? – многозначительно спросил я.

– Я не заметила. Чего вы от нее хотите? Вы, мальчики, не должны ссориться из-за девочки. Она любит вас обоих.

– Она обманщица, – сказал я. – Лгунья.

– Она слегка нерешительна, вот и все, – сказал Шура. – Я говорил ей…

– Нечего рассуждать об этом на улице, возле моей лавки. – Еврей с топором в руках двинулся на нас.

Мы отступили.

Мать Кати покачала головой.

– Вам нужно успокоиться. Идите прогуляйтесь, поплавайте. – Казалось, она не знала, что наступила зима.

– Она нечестно поступила со мной, – сказал я.

– Нечестно? А что честно? – спросил лавочник, взмахнув своим огромным топором. – Евреи – не киевские богатыри. Они не могут себе позволить такую роскошь, как подвиги.

– Взамен они испытывают склонность к лицемерию, – ответил я.

Он улыбнулся:

– Если хочешь развлечься какой-нибудь раввинской беседой, устроить-таки настоящую оргию самобичевания – давайте возьмемся за книги, мой юный литвак [50].

Неужели он подумал, что я еврей? Я был потрясен. Посмотрев на его грязные руки, курчавую бороду, крючковатый нос и толстые губы, я понял, какую ужасную ошибку совершил. Кто бы мог подумать: евреи – мои друзья, и я находился в их обществе так долго, что перенял некоторые их черты! Я зашагал обратно. Помчался по переулкам, расталкивая в стороны стариков и детей, наступая на котов и собак, срывая бельевые веревки, пиная молочные бидоны; так я вернулся к дому дяди Сени, растрепанный, в расстегнутом пальто, без шляпы, потеряв трость из слоновой кости во время драки у Кати. Я поднялся по лестнице к входной двери. Потом взлетел наверх, в свою комнату. Я лежал на кровати и плакал, обещая себе, что у меня никогда больше не будет ничего общего с евреями, с Молдаванкой, с Шурой, с грубой, испорченной, вульгарной Одессой.

Когда вошла Ванда, я уже оправился от приступа ярости, но плакал, все еще одетый в то, что осталось от моего роскошного костюма.

– Что случилось, Максим? Несчастный случай?

Я смотрел на ее теплое, пухлое тело, на простое, встревоженное лицо. Я подумал, что Ванда как раз та девушка, которая мне нужна, она могла отдаться лишь одному мужчине и была бы благодарна, что он у нее вообще есть.

– Всего лишь любовь, – мрачно ответил я. – Девушка изменила мне.

– Это ужасно. Дорогой Максим! – Женское сочувствие буквально переполняло ее, оно просачивалось в комнату, как пот сквозь поры. – И кто только мог сотворить с тобой подобное? Какой она должна быть сукой!

Я помню, что почувствовал угрызения совести, услышав это, но, обдумав ситуацию, решил, что Катя оказалась более циничной, чем я предполагал. Я попытался защитить ее, вспомнив слова Шуры.

– Она просто слабая…

– Не верь в это, Максим, дорогой. Не верь ни единому слову. Слабость – стена, за которой прячутся женщины. И эта стена, уверяю тебя, крепка как сталь. Тебя обманула…

– Еврейская проститутка, – закончил я.

Это, казалось, заставило ее задуматься. Возможно, она была немного расстроена, что я спал с еврейкой.

– Больше никогда, – произнес я.

– Она тебя ничем не…

Я покачал головой.

Ванда, сидя на кровати, начала поглаживать мои пыльные волосы. Затем помогла мне снять пальто и пиджак, а потом и остальную одежду.

Ванда разделась и улеглась на узкую кровать рядом со мной. Ее мягкая, податливая плоть, массивные груди, большие жаркие бедра, ягодицы, напоминавшие две удобные подушки, сильные ноги и руки, широкий, горячий рот – все это немедленно помогло облегчить мои страдания. Я мысленно поздравил себя с тем, что не только оправился от боли, но и обрел другую женщину, всегда готовую ждать меня. Ванда так сильно отличалась от Кати, что я как будто занимался любовью с существом совершенно иного вида. Стройные, с мальчишескими фигурками девушки вроде Кати и огромные крестьянские девицы наподобие Ванды – у всех есть свои достоинства. Познать сто женщин означает познать сотню разных форм удовольствия. К счастью, мне удалось это понять еще тогда, когда я был совсем молод.

Поднявшись с влажной горячей постели, Ванда сказала, что у нее есть дела по дому, поцеловала меня и спросила, стало ли мне лучше. Призналась, что была девственницей, что сразу полюбила меня. Теперь мне не стоит никуда ходить в поисках утешений. Неловко подмигнув и послав воздушный поцелуй, она удалилась.

Я проспал пару часов, а проснувшись, обнаружил, что комната скрыта холодным бледным полумраком. Теперь я думал, слегка остыв, что неплохо бы навестить Катю. Возникла перспектива заполучить двух возлюбленных – и она мне очень нравилась. Но я понял, что это будет нелегко. Ванда могла следить – и следить ревниво – за каждым моим шагом.

Мне хотелось отомстить Шуре. Я доверился ему, признался, что люблю Катю. Кузен дал мне кокаин, белый костюм, дорогую трость, чтобы отвлечь от своих темных замыслов. Он притворился моим другом и наставником в гетто и познакомил с самыми темными сторонами жизни. А сам втайне все время насмехался надо мной. Я не мог победить его в честной драке – он был слишком силен. Я не мог пойти в полицию и сказать, что он преступник, так как участвовал в некоторых из этих делишек, как и мои приятели с Молдаванки. Не то чтобы я по-прежнему считал их друзьями. Вероятно, все они видели, как Шура выставляет меня дураком, и веселились. Меня считали простаком. Деревенским идиотом. Наверное, немало хороших историй о Максе Гетмане рассказывают по всей Одессе. Я потерял лицо. Я пытался придумать, как мог бы в свой черед оскорбить Шуру. Ничего не приходило на ум. Он слишком уверен в себе. Что бы я ни сделал, он мог это использовать в своих интересах. Существовал лишь один человек, которому он был должен, которого он уважал (кроме Миши Япончика), и этот человек – дядя Сеня. Я усмехнулся. Я просто исполню свой долг – пойду к дяде и предупрежу его о Шуриных преступных делах. Он испугается, вызовет Шуру, накажет его. И это будет идеальная месть, потому что я предстану в хорошем свете, а Шура – в дурном.