По ту сторону жизни - Лесина Екатерина. Страница 49
— Будем… считать… платой… за разрешение… — Вильгельм держится за стену и встает. Его шатает, и я почти чувствую, что держится он исключительно благодаря упрямству. Кхари же… к ней редко заглядывают чужаки, и поэтому она изучает новую игрушку.
А я… Я тоже игрушка? В какой-то мере, но любимая. Меня берегут и… да… мне не дадут всех ответов: боги не вмешиваются в дела людей, однако…
В уголке левого глаза статуи набухает алая слезинка. Она становится больше и больше, и когда она уже готова сорваться, я подхватываю ее на палец.
— Стой… — голос Вильгельма пробивается сквозь заунывный плач труб, а я слизываю божественную кровь, отворяющую врата.
ГЛАВА 28
Плач становится громче.
А я оказываюсь на помосте, в теле той, другой женщины, из моего сна. Пусть сон и был наяву, это ничего не меняет. Мне тесно. Неудобно. И тяжело дышать. Сознание женщины затуманено, но и в нем птицей бьется одна мысль: «Не хочу…»
Ей подносят чашу с зельем, и грязная неопрятная старуха поднимается на цыпочки, лезет пальцами в рот, готовая вы бить зубы, если упрямица не подчинится. Зелье горько.
— Это ты виновата… ты… — старуха бормочет, она следит за каждым нашим шагом. — Все ты… говорила, что не надо тебя брать… беднота горькая, а он…
Ее голос срывается на вой. Причитания. Но она успевает раздать затрещины троим девчушкам, что прячутся в тени. Старшей около десяти. Младшей — чуть больше трех…
Он хотел сына, а рождались дочери… пятеро… двоих ей не удалось защитить… Старуха говорит, что они умерли во сне, что с младенчиками такое сплошь и рядом приключается, но мы знали правду: старуха их придушила… Хватит девок.
Нельзя позволить зелью затуманить разум, но…
— Иди, — старуха заставляет допить до капли.
Богиня защитит. Или даст шанс отомстить. Но сейчас дарованная ею сила спит, убаюканная чужим проклятьем… Как и когда повесили на шею этот медальон? Он, выглядящий простым камнем, давил, связывал, мешал воспротивиться и…
Взгляд наш цепляется за девочек. И губы старшей шевелятся…
Старуха сговорилась отдать ее. И новая семья готова принять, если силу моей дочери запрут… старуха уже заплатила, я знаю… и моя девочка, моя веселая девочка, которая, несмотря ни на что, лучилась светом, погаснет.
А я… Надо было уходить. Вчера. Позавчера… в лес… хищники, змеи… мертвый город… голод… лучше смерть от голода, чем…
Мой взгляд цепляется за взгляд дочери. Богиня…
Камень опоясывает.
Я закрываю глаза.
И открываю уже на костре. Сложенный из сухого хвороста, он высок. И отсюда видно всех, кто собрался на похороны. У моего мужа большая семья, и мать его, окруженная пятью сыновьями, выглядит белым пятном среди ярких нарядов.
Они богаты. Они всегда покупали, что хотели. И когда Джораш захотел меня, мать разрешила, а мои родители посчитали за удачу. Конечно, им не пришлось собирать приданое… мне всего-то и дали, что два платья, а остальное поделили сестры. Они, глупышки, еще радовались моей удаче.
Как же… Я буду жить в большом доме и командовать слугами.
Я сама стала служанкой, а после и рабой. И никто не заступился, когда меня повели к грязному старику, который кривым ножом перекроил мое тело.
Не понимаю. Видит богиня, не понимаю… Мне жаль эту женщину, и я воспринимаю ее боль, как свою собственную, однако какое отношение она и та забытая деревушка имеют к делам нынешним?
Пламя взмывает до небес. Оно обходит тело моего мужа, будто полагает его недостойным очистительного жара своего. И это тоже оскорбление, которое, я знаю, не останется незамеченным. И без того его смерть смешна. Утонуть в вы гребной яме.
Я хохочу, и голос мой тревожит пламя, заставляя отступить. Не больно… Я потеряла саму способность испытывать боль, но…
Я нахожу в толпе моих дочерей. Они держатся вместе, и старшая обнимает сестер. Она не сумеет защитить их, как не сумела я сама, но… сейчас, на пороге смерти, я могу сделать лишь одно: стряхнуть путы каменного амулета и позвать мою богиню.
Спаси и защити. Дай силы. Дай мне…
Пламя поет. И пляшет. И в нем проступает до боли знакомый силуэт. Он спускается с погребального костра, который уже здорово пахнет паленым, и идет мимо людей. Люди падают, прижимаются к земле, надеясь слиться с ней…
Она касается макушки моей дочери, и над темными волосами той вспыхивает корона пламени. И над головками младших.
Теперь они не посмеют… теперь побоятся… хорошо… и за это я готова выдержать боль. Но пламя милосердно, как и та, которую так боятся глупцы.
Она касается моей руки, и та становится прахом. Она обнимает меня. И губы ее обрывают истончившуюся нить моей жизни.
А я…
Я вновь вижу чужими глазами. Я стою в древнем храме на голых плитах, и чужак за моей спиной что-то говорит. Его речь непонятна, гортанна и даже простые слова кажутся ругательствами. Сам чужак белокож. Некрасив. У него выпуклые глаза тусклого цвета, а волосы похожи на сухую траву. Его кожа краснеет на солнце, и чужак прячется от него под зонтом.
Он богат. Но одевается в тяжелую неудобную одежду. Он способен слышать силу, а еще хочет забрать ее себе, и потому говорит со мной. Никто из наших мужчин не смеет, а он говорит… и прикасается. Губами. К ладони. Он мог бы взять меня. Некоторые из его людей брали женщин, а те молчали, потому что мужчины потом давали монеты, полновесные, золотые, и этого было достаточно, чтобы утихомирить ярость мужей. Некоторые сами приводили своих жен к чужакам и торговались. Я видела.
Моя бабка шипела, что мы с сестрами тоже могли бы пойти, ведь ясно, что во всей округе не найдется безумца, который захочет взять нас в жены. Она бы и сама нас привела, если бы… чужак не боялся.
Все боялись. И мои дядья, которые прежде с превеликим удовольствием раздавали затрещины, и их жены, и дети, находившие немалую радость в том, чтобы щипать и толкать нас, и староста, и мужчины, и женщины… и пожалуй, нас бы изгнали, если бы не этот страх.
Но кто рискнет обидеть посвященных Кхари?
— Я плохо говорить твой язык, — чужак старается. Он не злой. И в отличие от прочих не считает нас дикарями, разве что самую малость. Он редко хмурится, а злым я видела его лишь однажды, когда Ишмас-водовоз колотил свою жену.
Чужак поколотил Ишмаса.
Вмешался он зря, но Ей понравилось. И потому я привела его в храм. А он принес цветы.
Мне иногда передавали дары для нее. Лепешки, пропитанные птичьей кровью. Квелые тушки или куски сырой печени. Иногда — костяные иглы или даже браслет, пусть деревянный, но кровью измазанный. А чужак — цветы. И сам он возложил их к ногам богини. А потом протянул к ней раскрытые ладони, зажмурился. Что-то произнес…
Сила… какая сила…
Я наш язык понимала, как понимала и тот, другой…
Чужак смотрит на меня внимательно. И протягивает мне кольцо.
— Ты стать мне жена.
Это звучит утверждением, но я киваю: я…
Мне двадцать три и я слишком стара.
— Сестры.
Он прикрывает глаза и говорит:
— Они есть сила?
— Ее, — я указываю на богиню.
— Хорошо. Я… найти. Муж. Твой сестра.
— Две, — уточняю, показывая на пальцах. И чужак улыбается.
Сколько бы ни было у тебя сестер, девочка, мы подыщем им мужей… эту силу нельзя упустить.
Сознание раздвоилось. Это неприятно, к счастью, длилось недолго.
У прошлого кисловатый вкус, не сказать, чтобы приятный. И я хотела бы вернуться, но…
Старуха злится. Ее уродливое лицо делается вовсе страшным, и она, позабыв про богиню, шипит:
— Никогда… никогда, слышишь, тварь?
Она пытается отвесить мне затрещину, но я перехватываю руку. Я приняла решение. Чужак… был иным, но богиня позволила коснуться ног ее и не обожгла ядом, не наказала наглеца, послав ему быструю смерть или же долгую и мучительную, а значит…