По ту сторону жизни - Лесина Екатерина. Страница 6
— Инквизитор скажет.
Проклятье… не было печали.
ГЛАВА 4
Я не слишком часто заглядывала в храмы, тем паче Светозарного, ибо посвящение обязывает, а Плясунья не любит иных богов. И пусть говорят, что все они суть отражения одного, но…
Некроманты точно знают — не любит.
Ее храмы всегда стоят наособицу. Ее жрецы прячут лица за масками, хотя, подозреваю, последнее исключительно из здравых побуждений, ибо Плясунью в мире не любят. Боятся. Почитают. Но не любят.
К ней не приходят без особой нужды, а порой и суеверно прячутся за якобы действенными амулетами, но…
Было время, когда, движимые этим страхом, люди заколачивали двери храмов. Сваливали у стен их вязанки хвороста, лили масло и жгли. Со жрецами и теми, кто смел заикнуться, что богиня не простит.
А следом доставалось и слугам ее… Некроманты пусть и наделены немалой силой, но отнюдь не бессмертны. Камень в голову, пуля в сердце. Пули-то к тому времени научились делать правильные, пробивающие защиту… огонь и вода, и иная сила, ибо маги тоже не слишком-то нас любят. В то время, пожалуй, впервые объединились пятеро цехов, образовав Великий анклав, ублюдочное порождение которого существует и по сей день. И неплохо существует, я вам скажу, при поддержке императора и монополии на раздачу желтых блях, без которых ни один маг права колдовать не имеет.
Но мы не о том…
В те времена, ныне в учебниках благоразумно названные Смутными, поголовье некромантов изрядно проредили. Чего стоила одна резня при Уттерштоффе, где располагалось большое цеховое училище. Там не пожалели ни наставников, ни учеников, хотя штурм стоил им немало крови.
Горели библиотеки. Громились поместья. Семейные погосты разбивались в пыль… а она смотрела. И ждала. И… это отчасти было наказанием нам за гордыню, как говорила бабуля. Возомнили себя всесильными, вот и получили… когда же общество вздохнуло с облегчением: как же, избавили великую Империю от заразы, пришли две сестры.
Имя первой — Чума и носила она алые одежды. Ее лицо было бело, ее губы — алы, а волосы — темны, и обличье столь невинно, что никто не способен был поверить, будто это дитя несет угрозу.
Она появлялась у городских ворот. И ворота открывались. Она ступала на улицу, и камни становились ядом. Она просила воды, и стоило коснуться ее губами, как колодцы разносили заразу. Она танцевала на пустых улицах. И собирала телеги мертвецов. И целители, как крысы, бежали, не способные справиться с болезнью. А она хохотала…
Так пишут, что рожденный ее смехом ветер пробивался сквозь защиту воздушников, а легкий поцелуй покорял пламя огневиков, и не оставалось стихии, как не оставалось надежды, и даже храмы оказались бессильны перед нею.
Имя второй — Проказа.
Она любила старушечьи одежды и была медлительна, а еще, пожалуй, милосердна. Она предпочитала дворцы и дома людей состоятельных, минуя крысиные бараки, в которых ютилась чернь. О нет, Проказа долго выбирала жертв, а потом водянистыми глазами смотрела, как мучаются они, как покрываются тела их волдырями, как превращаются те в гниющие язвы, как…
Она садилась на плечи. И ходила следом. Она смотрела, как избранника в страхе выставляют из дому, а после и из города, и тот, кто еще вчера был велик и славен, оказывался вдруг изгнан…
Поговаривают, что и Его Императорское Величество не избежал потерь в своей семье, и лишь тогда, глянув на изуродованное язвами лицо сына, одумался, издав эдикт, который позже назвали Молящим.
Он вернул Плясунье ее храмы. И построил новые, сделав их столь великолепными, сколь это возможно было. Он принес ей жертву. И дозволил лить кровь на алтарь, причем не только животных, как было до этого. Он повелел схватить тех, кого назвал мятежниками, и предал казни…
Проказа отступила. Единственный достоверно известный случай излечения, ныне вызывающий множество споров. Находятся умники, утверждающие, будто наследнику престола в страхе поставили неверный диагноз, а проказа как таковая имеет происхождение обыкновенное и с божественными силами в исконном их понимании не связана.
В общем, это я к чему…
Некромантов не любили. И не любят.
Эдикты там или запреты, императорская воля с нею связанная, но… людям можно запретить убийство, а вот изменить отношение к кому бы то ни было — проблематично. Честно говоря, некроманты и сами к обществу относятся без особых симпатий.
Люди раздражают. И… мешают.
Бабушка утверждала, что это естественно, мир мертвых не может не оказывать влияния на психику, поэтому в большинстве своем некроманты — люди крайне скверного характера и, к счастью для обывателей, крепких нервов.
Не знаю.
Главное, что визита инквизитора, в нынешнем положении обязательного, ибо чудеса без присмотра Церкви происходить не имеют права, я ждала с настороженностью. А вот родственнички, подозреваю, весьма надеялись…
Он появился на третий день.
Стало быть, к дядюшкиному извещению отнеслись в высшей степени серьезно. Правда, инквизитора выбрали какого-то, мягко говоря, замученного.
Невысокий. Пожалуй, ниже меня будет, а я не скажу, что ростом удалась. Худой, если не сказать, что болезненно худой. Смуглокожий… Значит, не чистой крови, и тетушка Фелиция это поняла, ишь, до чего скривилась, она у нас чужаков не любит и даже комитету церковному внесла предложение не пускать нечистых кровью в храм. Правда, его не поддержали к величайшему тетушкиному огорчению.
Всяк ведь знает, что чужаки — смутьяны.
И вообще…
Она подняла лорнет и сделала шаг назад. А вот тетушка Нинелия, та, напротив, потянулась, вперившись взглядом. И чую, ощупывает бедолагу, отмечая и потрепанную одежонку его — такую в нашем городе не каждый бродяга примерить согласится, и ботинки со сбитыми носами, и, главное, уродливейшего вида кофр на колесиках. Колесики продавили ковер, а ботинки оставили следы на паркете.
Дождь, стало быть, начался. В наших краях зимний дождь явление частое, весьма способствующее развитию всякого рода меланхолий и прочих благоглупостей.
— Диттер, — представился хозяин кофра, на его ручку опираясь. И поморщился.
А ему больно. Больно-больно-больно… и кровушкой попахивает, причем дурною, порченой. Ах ты… это они мне дефектного инквизитора всучили? Обидно, право слово…
— Диттер Нохкприд, — уточнил он, обводя мою семейку добрым взглядом.
А глаза синие… Волосы вот с рыжиной явной, правда, не морковного пошлого колера, а этакой благородной бронзы. Уши неодинаковые. Левое прижато к голове, а правое изуродовано, то ли рвали его, то ли мяли, главное, что осталось от ушной раковины немного. И в эту малость он умудрился серьгу вставить. Непростую.
— Старший дознаватель милостью матери нашей Церкви, — произнес он, правильно оценив молчание. И руку вытянул, позволяя разглядеть круглую массивную печатку на мизинце. Силу я издали почуяла, и такую… неприятную, да.
Определенно, прикасаться к подобным вещам мне не стоит. А вот наши потянулись.
— Позволите, — дядюшка Мортимер носом уткнулся. — Как интересно… в высшей степени… да…
Будь его воля, он бы печаточку на зуб попробовал. И оставил бы себе, для экспертизы, да… Воли не было.
Диттер руку убрал и снова огляделся. На сей раз и меня заметил. А что, я не прячусь. Устроилась на подоконнике? Вот… что-то потянуло меня к ним. Высоко. Удобно. И родственнички любимые как на ладони…
А смотрит-то… И смотрит…
И я смотрю. Красавчик? Нет. Может, когда-то и был, но с той поры минуло пара десятков лет и столько же шрамов. А нелегкой у него жизнь была. И сейчас…
Вот он дернулся. Скривился. И не справился-таки с приступом кашля, который согнул Диттера пополам. Ах ты… хоть по спинке похлопай, но, подозреваю, он будет протестовать, из той упрямой породы, которым чужая помощь костью в горле.
Поэтому я отвернулась и потрясла колокольчик.
— Пусть чай подадут… — сказала я, когда в комнате появилась горничная. — Тот, из старых запасов… в наших краях с непривычки сыро.