Звездное тяготение - Горбачев Николай. Страница 37

Ноги мои будто внезапно приросли намертво к тротуару – в жилах вместо крови тяжелая ртуть – застыл, обернувшись. Они тоже были удивлены не меньше меня. Старший лейтенант Васин задержал шаг, словно неожиданно на что-то наткнулся. Надя тоже узнала меня: оторопела, машинально прижав к груди знакомый школьный портфель.

Первым опомнился Васин, шагнув вперед и тряхнув головой, еще не веря своим глазам.

– Снова вы? – искреннее удивление прозвучало в его голосе. Но вдруг он коротко, сухо хохотнул, точно обрадовался какой-то внезапно пришедшей мысли, и неожиданно с наигранным участием сказал: – Да, не везет вам! Судьбы удары роковые, а? За какие провинности – сознайтесь?

Он критически, наметанным глазом оглядел меня с головы до ног, а я, в мгновение представив свой вид и сравнив его с видом Васина в новеньком кителе, разутюженных брюках навыпуск, безнадежно покраснел – жаром полыхнуло лицо.

– Почему вы здесь? Уж не опять ли у вас этот… случай?

Неужели не сдержусь? Подступила знакомая внутренняя дрожь. Может, это от работы? Взять себя в руки. В конце концов, какое мне дело до Нади, до него?…

– Нет, не случай.

– Так, так… – Васин покосился на Надю, все еще молча прижимавшую к груди портфель. – А знает ли Надежда Васильевна, что вы совершали самоволки и поплатились гауптвахтой?

Это уже было вероломство.

– Спросите у нее самой, у… Надежды Васильевны! – бросил я, кинув на Надю взгляд, и заметил – она порывисто, напряженно дернулась вперед.

Повернувшись, я зашагал в темноту, за угол.

– Гоша, подождите! Постойте! – услышал позади взволнованный, торопливый голос Нади. Она шла за мной – слышал сухой перестук ее каблуков по асфальту. "Нет, нет! Не останавливаться! Довольно! Незачем!" – отдавалось в висках.

В машине при свете тусклой лампочки вспыхивали красные светляки: солдаты курили в кабине с шофером.

– Давай, гони!

Машину трясло, подкидывало на выбоинах, в голове мысли путались, будто их разметал ворвавшийся вихрь. Опять произошло непоправимое. За это по головке не погладят. Васин отзанимается в институте, а потом… Он – офицер, правота на его стороне. Да и объективно разобраться, окажется, что да, он прав. Служба, долг требовали от него остановить, потребовать, на то и дисциплина. И даже то, что он сказал, пусть коварно, но – правда! От нее никуда не уйдешь. Окажись вместо меня другой солдат – все было бы просто и ясно. А тут личное… Личное!

Перехлестнулись стежки – ясно и слепому! Стянулись морским узлом… А если за девичьей скромностью и кротостью махровое фарисейство и ханжество, достойные иезуитов? Слюнтяй! Неужели не увидел в тот вечер, когда укрощали "матросика", всех тех малейших черточек и штришков, что там нечисто? Ловко дурачит? Ястреба и кукушку сразу держать в руках – не так уж плохо? Один – красивый, как бог, другой – тоже ничего, знает кое-что, стихи читает, соловьем заливается! Возможно, и Васину говорила: "Если дороги наши встречи…" Может, и недотрога-то только для тебя, а тому все разрешается?… Дурак! Слепой котенок! Ничего не знал, не видел! И наверное, с той же милой, поощряющей улыбкой, склонив к левому плечу головку, слушала не только твои стихи, но и Васина – всю эту историю несчастного, жалкого селадона, вплоть до губы? Да еще посмеялась: "Герой не моего романа!"

А окликала, звала – не больше, как игра кошки с мышкой! Чего стоит прикинуться милой и доброй для всех? И нашим и вашим…

– Что произошло? – пододвинулся в темноте Сергей. – Что с тобой?

– Ничего.

Меня колотил озноб.

– Куда пешкой ходишь? Не видишь? Тебе шах! – громко произносит Сергей и тут же, не глядя на мой новый ход, снова наклоняется над доской, жарко шипит в лицо: – А я тебе говорю: пойдешь и доложишь сам, доложишь все, что произошло… Точно! Не то завтра он тебя распишет в красках – тогда доказывай, что не так!

– Пусть расписывает.

Я делаю ход – отличное нападение на ферзя. Сергей секунду сопит недовольно, и не поймешь – то ли из-за моего ответа, то ли из-за этого гарде. Потом убирает фигуру, подскакивает на табуретке, точно его неожиданно припекло снизу.

– Бегемот ты! Ихтиозавр несчастный! Точно! – Он секунду смотрит на меня, поджав губы и умолкнув, не находя больше слов, потом снова уставляется на доску. Это он затащил меня сюда, в клубную комнату игр. Смыв с себя угольную пыль, я отправился в библиотеку, обменять книгу. Мне надо было отойти от потрясения: в душе была какая-то нехорошая пустота, гулкая, пугающая, как в нежилом доме, а чувства, желания будто сковала немота, все мои движения были механическими, неосознанными. Вот сюда, в библиотеку, он и явился сразу за мной. Потом затащил в комнату игр, "погонять" в шахматы. Мне было все равно, что делать, – согласился.

И, уже шагая за ним, внезапно подумал о том, что впервые принял его предложение без протеста, раздражения и даже обрадовался, что именно он, а не кто-нибудь иной оказался рядом. Удивительно непонятно устроен человек: поди узнай, какие бесчисленные обстоятельства, большие и маленькие, становятся определяющими его поступки?

Стол наш стоял в углу, и, хотя вокруг солдаты были заняты каждый своим делом – резались в шашки, забивали "козла", – на нас начали обращать внимание: поворачивали головы, привлеченные громким разговором – Сергей то и дело срывался.

Не глядя на него, я хмуро заметил:

– Святее папы римского, думаешь, можно?… Ходи!

– А, шесть киловольт в бок, зевнул! Под боем же… На вот тебе! Ерунда – папа римский! И дело не в нем, старшем лейтенанте Васине, а в тебе, во всем нашем расчете. Не на необитаемом острове живем, не в пустыне.

– Так нельзя: снова шах. Защищайся.

– Ладно, вот!… Был момент, думал, черт с тобой, выплывай сам! А потом взял в толк: на обиде далеко не уедешь. Не сам один так думаю – весь расчет… Не отвертишься, не отступимся. Так и знай! Снова… подкапываешься?

"Говори, говори!" – со странным поднывающим, одновременно радостным и тоскливым чувством думал я, а вслух подтвердил его догадки:

– Да, шах.

– Э, черт, как же тут?… Вот… А насчет Нади ты мне прямо скажи: может, я зря когда-то сболтнул по поводу раздвоения твоего? Может, нет этого раздвоения? И точно – думаешь, решка? Думаешь – старший лейтенант?

"Может, может… Сам не знаю теперь. А ты лучше играй! Не умеешь, так не садись!"

– Молчишь? Молчанкой хочешь отделаться?

– Шах и… мат, по-моему.

– Да ты что?! Брось… Н-да! Давай еще одну! – Сергей решительно смахнул фигуры с доски.

Я поднялся: играть больше не хотелось, да и это была не игра, а настоящее избиение младенцев – Нестеров играл плохо.

– Не хочешь? Не умею играть? – Он вдруг добродушно усмехнулся, хотя глаза сердито сверлили из-под рыжеватых бровей. – Скажу правду: хотелось тебя пристукнуть! Ух как хотелось! Точно. Теперь пошли.

– Куда?

– Пошли, пошли. После поймешь!

Удивительно: я шел с ним все с теми же приглушенными ощущениями – куда идем и зачем, все равно. В коридоре казармы Сергей подтолкнул меня к предпоследней двери, изловчившись, открыл ее перед самым моим носом. Я успел понять: дверь в канцелярию. За столом, покрытым коричневой байкой, сидел лейтенант Авилов в полевой с ремнями форме. В углу приткнут чемодан, вдоль стенки две железные кровати – конвертиком заправлены простыни: офицеров перевели на казарменное положение. Подняв голову, командир расчета смотрит на меня долго – первый раз, что ли, видит? По привычке потянувшаяся к виску рука остановилась на полпути. Опустив ее решительно к столу и внезапно переходя на "ты", лейтенант негромко говорит:

– Садись, Кольцов, рассказывай.

"Выходит, знает все", – удивительно спокойно и даже как-то равнодушно думаю я и опускаюсь на табуретку.

16

За полигоном над рыжей степью, ровной, будто теннисный корт, зыбисто марило. Земля, обгорелая, обожженная, в белых струпьях солончака, избуравленная сусличьими норами, пышет жаром. Колонии приземистого черного, изуродованного, переплетенного, с изодранной корой саксаула. Островки ковыля то мелко серебряно рябят, будто вода в лужах, то переливаются волнами белого атласа. В жестком пыльном бурьяне, в щетинистых кочках типчака что-то пищит, свистит, стрекочут цикады, звенят кузнечики, а ступишь – с треском рассыплются, открыв прозрачные – розовые, голубые, палевые – подкрылки. Небо, как старая простыня в каптерке старшины Малого, – выцветшее, желтоватое. И там, в выси, подальше от зноя, расправив зубчатые на концах крылья, мажет круги орел.