Звездное тяготение - Горбачев Николай. Страница 41
17
Наступление войск, как сообщили нам, развивалось успешно. К обеду мы сменили не одну позицию, преодолевали полосу заражения, отмеченную желтыми флажками, – все делали в противогазах и защитных костюмах, даже стреляли в них, потом проводили полную дезактивацию техники.
После полудня нас отвели на выжидательные позиции. Мы уже знали, что все ракеты "попали в точку" и батарее обеспечена отличная оценка. Венец оказался лавровым, и это было приятно, даже щекотало самолюбие.
Офицеров вызвали на оперативный разбор в палатку, большую, похожую на шатер монгольского хана, – в ней размещался штаб. От горячих рыжих, густо запорошенных толстым слоем желтой пыли установок разливалось жаркое марево. Солдаты в комбинезонах устроились, кто прямо на колючей траве, кто – в жидкой тени, прислонившись к гусеницам, каткам. Теперь, когда напряжение спало, когда самое главное было позади, можно было понять, каких усилий это стоило. Расслабленное тело сковала терпкая немота – оно казалось чужим; отяжелевшими руками и ногами не хотелось сделать самого малейшего движения, язык во рту будто опух, одубел. Но все равно у солдат находились еще силы шутить, перекидываться острыми словечками. Рубцов, лежавший рядом с Гашимовым, блаженно прикрыв глаза, развивал мысль:
– Ну вот, стрельбы отличные, кончится учение – и в тот бы списочек угодить, после которого – в руки проездные, отпускной и на колесы… Грубо!
Он притворно вздохнул.
Привалившись плечом к острому ребру гусеницы, Сергей Нестеров крутил губами какую-то будылину и прислушивался к разговору, скосившись, сощурив один глаз. Когда Рубцов вздохнул и примолк, Нестеров сплюнул изжеванный стебель:
– Ишь, чего захотел! Отпуск ему подавай. Пожалуйста, рядовой Андрей Рубцов, поезжайте домой, отдыхайте, набирайтесь сил. А на медаль не согласен? Не грубо? И потом, ты ж "деэмбе", осенью "делаешь ручкой"!
Рубцов обернулся, ухмыльнулся:
– Осень еще далеко. А у тебя, случаем, ягодицы не зудят?
– Чего?
– Хорошие ягодицы чуют палку за километр.
– Но-но! У нее два конца! А я тебя как раз вместо отпуска одним бы и угостил за все твои прежние дела. Или уж ладно – дал бы трехдневный отпуск, только при части, – Сергей ощерился, – с отбытием на губе!
Солдаты расхохотались. Рубцов потемнел, вскинулся на локоть, нижняя губа обидчиво задрожала:
– Ты эти смешочки побереги для себя. А кто из нас первым на губе побывает – не известно. Яму рыть – самому там быть!
Он сердито отвернулся, устраиваясь на свое место.
– Не злись, чудак! Сколько говорю: на злых воду возят. Точно.
– Что случилось?…
Из-за установки вышел лейтенант Авилов. Он, конечно, слышал все сладкие разглагольствования – переводил смешливый, веселый взгляд с одного на другого. Мы поднялись с земли неохотно, лениво: от истомы, усталости вставать не хотелось. А вставать надо – он офицер, по уставу полагается.
– Так что же, Нестеров, замолчали?
– Просто, товарищ лейтенант, – уклончиво пожал плечами Сергей, переминаясь с ноги на ногу, – с Рубцовым дружеский разговор насчет краткосрочных отпусков.
– Отпуска? Будут, наверное, и они.
Обветренное лицо лейтенанта плохо скрывало затаенную хитрецу – оглядел всех, словно хотел спросить: "Как воспримете то, что сообщу?"
– А вот, товарищи, – помолчав, сказал он с легкой торжественностью. – Нашему расчету, как лучшему, доверено отстрелять чисто испытательную стрельбу. Справимся или нет?
– Испытательную?
Сергей аж подпрыгнул, мотнул одурело головой.
– Конечно справимся! Да мы ее, товарищ лейтенант, шесть киловольт ей, не в квадрат, а в копеечку пошлем!
Он вдруг осекся, завертелся по сторонам, все еще радуясь, как ребенок. Выходило, как у клоуна. Удержаться от смеха было нельзя. Гашимов взмахивал бровью, как крылом, просил:
– Кончай! Серьезный человек?
Смеялся и лейтенант Авилов – от души, звонко: верхняя губа с усиками подрагивала. Только Рубцов отвернулся.
Эта стрельба действительно казалась нам проще простой. Мы уже были именинниками, и лишняя стрельба – как детям лишняя игрушка. Веселое, радостное, будто перед праздником, настроение вселилось во всех.
– Значит, в копейку, Сергей? Не меньше?
– Загнул! Хоть бы в пятак.
– Так ведь обещать – не делать! За обещанку много не берут, он знает.
– Один премудрый пескарь сомневался, сомневался, да щуке в рот угодил!
Ракету привезли спустя час. Она лежала на транспортной тележке – обычная сигара с утолщенным, похожим на болванку носом. И только трубки – приливы трассеров выдавали, что она не была "нашей" ракетой.
– Уникальная, говорят. Пуск из бункера будет, – сдержанным, негромким баском доложил Уфимушкин: лицо каменно-строгое, серьезное, сразу видно – ученый человек.
Молодой водитель крана мешкал, не мог подъехать к установке. Солдаты, еще не остыв от возбуждения, наперебой сыпали советы:
– Давай ее, милую, сюда!
– Эй, глаза-то, глаза разуй! Руля влево.
– Утюг ты, друг! Не дрова – ракету везешь. Соображай!
Водитель в кабине еще больше терялся, краснея и отругиваясь. Наконец подвел кран как надо, рядом с установкой.
Я отошел в сторонку. Солнце опускалось в мутную блеклую пелену. Оно тоже, как и солдаты, устало за день от изнуряющей жары, глядело тускло-желтым с оплавившимися краями пятном, будто его только вытащили из горна. Степь вокруг потускнела: пучки верблюжьих колючек, рыжие клубки перекати-поля, песчаные буруны…
Было тихо, призрачно и чуть тревожно. Краснощекий суслик в трех метрах выскочил на лысый шишак кочки, опустив передние лапки, вытянулся рыжим комельком спиленной сосенки-первогодка, свистнул пронзительно, но тут же юркнул в нору: испугался меня. И странно, у ракетной установки, рядом с гогочущими над водителем солдатами, вдруг отдаленно повеяло детством. Снова, как в давнюю пору, почудилось: именно в такую минуту в природе совершается что-то таинственное, значительное – непонятное и неведомое человеку.
Всего на короткий миг забылся, охваченный прихлынувшим чувством, и в памяти совсем неожиданно всплыло другое – тот вечер нашей встречи с Надей… Кажется, он был третьим. Тогда я уже собрался, оставалось только уйти из казармы, нырнуть в заборную щель – и ищи-свищи. Даже сержанту Долгову доложил: ухожу к соседям, к Пушкареву. Ему оставалось только дать мне "добро": было свободное время. Но вдруг какое-то сомнение вползло в душу, засосало, и неожиданный вопрос – что делаю? – впервые, будто улучив момент и подкравшись, встал резко, остро. И вызвал странное раздражение: своими самоволками подвожу не только себя, а кого-то еще, всех, чуть ли не весь свет. Глупость стоеросовая!
Раз, другой прошелся вдоль забора в нерешительности. В конце концов, каждый отвечает за себя – и нечего распускать слюни! Я тогда шагнул к забору, отвел решительно доску…
Но моя мрачность, пока шел знакомой тропинкой через поле, не развеялась, и Надя это заметила: "Что с вами?" – "Хандра. Раздваиваюсь, – усмехнулся я. – Между хорошим и плохим. Первого во мне нет, второго – хоть отбавляй"… – "Почему вы так говорите?" – "Потому, что это правда". – "Вы просто наговариваете". – "Блажен, кто верует". – "Да? – как-то испуганно произнесла она и вдруг решительно заявила: – Не верю!" И порывисто взяла меня за руки.
Я усмехнулся, готовый сморозить что-нибудь очередное, но взгляд ее внезапно остановил меня. Удивительно доверчивый, открытый. Бедняжка, если бы она тогда знала о моих самоволках! Нет, на этот взгляд нельзя было ответить какой-нибудь пошлостью, банальностью – я неловко переменил тему разговора, но так и не мог до конца оправиться от какой-то непонятной скованности. Взгляд ее преследовал меня, не отступал, как укор совести: я чувствовал его весь вечер.
"И неужели вот с такими глазами могла сделать потом все остальное?" Впрочем, что теперь жалеть? Человеку в душу не залезешь и до времени не узнаешь, что там…