Шеломянь - Аксеничев Олег. Страница 19

– Утомился, – жалостливо сказал Кобяк и, взяв араба за ноги, оттащил его в темный угол юрты – чтобы не мешался.

И снова откинулся полог, и снова телохранители Кобяка дружелюбными пинками сопроводили гостя к ханскому угощению.

– На запах идут, что ли? – предположил Кобяк, разглядывая богатые одежды вошедшего. – Ты кто?

Знакомился Кобяк на редкость однообразно.

– Я боярин князя Всеволода Юрьевича Суздальского, именем Борис Глебович, – заявил гость, едва склонив голову. – Разговор есть, хан!

Кобяк внимательно оглядел боярский кафтан из фламандского сукна, кожаные, запачканные в дороге штаны, мягкие сапоги тонкой кожи. Наконец взгляд хана уперся в богатый шерстяной плащ со странной вышивкой на нем.

– Что это еще за паук вместо сокола? – удивился Кобяк, привыкший к гербам-трезубцам, как принято было изображать родовой знак Рюриковичей – сокол. На плаще суздальского боярина алым шелком был вышит склонившийся влево ломаный крест, действительно похожий на раздавленного паука.

– Это? – в свою очередь удивился боярин Борис. – Это коловрат, древний символ Солнца. У нас на Владимирщине, на Рязанщине его почитают наряду с христианским крестом, и церковь не возражает. Да и род мой боярский часто так и называют – Коловраты.

– Круговерти, – постарался перевести понятнее для себя Кобяк. – Ничего, бывает, и хуже прозвать могут. Только у нас прозвища скрывают, а не вырисовывают на плащах… Ладно, говори, с чем пришел.

– Господин мой, князь суздальский, поклон тебе передает и спрашивает, здоров ли? – торжественно начал Борис.

Хан скривился, словно выпил не в меру кислого вина.

– Ты эти словеса оставь для ромеев. У них что языки, что уши ниже пояса, вот пусть и болтаются сутками. Ты по-простому скажи, я язык русский хорошо понимаю.

Боярин Борис несколько растерялся. Пригладив густые волосы, он собирался продолжать, но тут заметил тихо спавшего у стены юрты Аль-Хазреда.

– Мне хотелось бы вести разговор наедине, – попросил боярин, указывая на араба.

– А-а-а, ты об этом? Его не опасайся, будет спать еще сутки. А приказать вытащить его на улицу не хочу – земля холодная, простудится еще, жалко. Так что давай выкладывай, что там накопилось у моего брата, князя суздальского.

Хан отхлебнул из кувшина вина и ухмыльнулся. Борис не рискнул предполагать, оценил ли Кобяк качество питья или развеселился, приравняв себя по родству к Мономашичу.

– Князь Всеволод считает, великий хан, что у вас с ним одинаковые трудности… Точнее – враги.

– Опять загадки? Ты можешь говорить прямо?

– Да, конечно. Речь идет о Киевском княжестве и его хозяевах. Нам во Владимире стало известно, как болезненно отнеслись и Святослав Всеволодич, и Рюрик Ростиславич к твоему походу на черных клобуков. Известно и то, что готовится ответный набег на Лукоморье.

– Я должен испугаться?

– Нет. Если, конечно, сможешь упредить удар.

Впервые с начала разговора Кобяк посмотрел на посланца с неподдельным интересом. Внешне это выразилось в том, что хан отставил в сторону еду и вино, сосредоточившись на диалоге.

– Подробнее? – то ли попросил, то ли приказал Кобяк.

– Изволь. Князья Святослав и Рюрик продолжают пренебрегать силой, сосредоточенной под твоей, хан, рукой. Мой господин узнал, что против вас из Киева и Чернигова отправляют только дружины младших князей, рассчитывая небольшим числом добыть победу.

– Это мы еще посмотрим, – тихо сказал Кобяк.

– Князь Рюрик, – продолжал Борис, – опасаясь, как бы неопытные князья не заблудились в степи, решил вывести в поход всех черных клобуков…

– Как – всех? – не понял Кобяк. – Рюрик не безумец, чтобы оголять южную границу Киевщины!

– Мы уверены – всех. А ведет их сам Кунтувдый.

– Добрый враг… Но я так и не понял, какая выгода у твоего князя, боярин Борис, сообщать мне об этом?

– Я скажу, только учти, мой князь никогда не согласится повторить это при свидетелях. Киев не может больше управляться своими князьями, ум и сердце Киева – в Суздале…

– Подожди-ка! Значит, я буду бить киевские дружины, а в победителях окажется князь суздальский?!

– В победителях окажетесь вы оба! Да, князь Всеволод надеется прибрать ослабевший Киев под свое крыло. Но ему нужен титул великого князя, а не город! Киев отстроился и разбогател после похода Андрея Боголюбского, и все накопленное купцами да боярами станет твоим, хан! Кроме того, мы понимаем, как приятно унизить врага. Ты же давно мечтаешь о том времени, когда хан Кунтувдый будет брошен, связанный сыромятными ремнями, к твоим ногам, прежде чем отправится на невольничий рынок. Не купцом отправится – товаром!

Хан Кобяк зачерпнул рукой из блюда сваренное в молоке просо, слепил из него шарик и отправил себе в рот.

– Хорошо говорил, боярин, – сказал хан. – Так хорошо, что я даже почти поверил тебе.

– Почти?..

– Конечно – почти. Возможно, я и кажусь кому-то глупцом, но только кажусь… Кунтувдый никогда, слышишь, боярин, – никогда не поведет своих берендеев в глубь Половецкого поля! Он проводит молодых князей до солончакового пути и остановится. Оставаясь здесь, я приму бой только с киевлянами, но твоему князю этого мало, не так ли, Борис? Ему надо столкнуть меня с берендеями, и это понятно. Суздальцу мало ослабить врага, ему надо ослабить и союзника…

Боярин Борис протестующе поднял руки, но говорить ему Кобяк не дал.

– Спасибо за новости, – сказал хан. – Хотя Степь ближе к Киеву, чем Суздаль, и известия сюда доходят быстрее, – Кобяк добродушно улыбнулся. – И передай своему господину: не надо считать половецких ханов глупцами… А своих бояр – умниками!

Борис Глебович вспыхнул от явной, хоть и заслуженной обиды.

– Унизить посла – вызвать войну, – задрожавшим голосом вымолвил он. – Князь Всеволод отомстит!

– Уж наслышан. Веслами воду из рек расплещет, а что не расплещется, из шлема выпьет! Наверно, лучшего применения шишаку найти не может… Пускай твой князь сначала попробует до меня через Чернигов или Киев добраться, тогда и бояться буду! Ступай, боярин, зла не держу, не я, хозяин из тебя болвана сделал.

Лицо Бориса исказилось. Он наклонился и из-за голенища сапога вытащил нож с коротким, в ладонь, и немного изогнутым лезвием. Кобяк не видел этого; он уже забыл о существовании суздальского посланца, вернувшись к прерванной трапезе. Задрав голову, он широко открыл рот, глотая льющуюся сверху их плоской чаши струю кумыса. Часть кобыльего молока текла по вислым усам, и видно было, что это доставляло хану удовольствие.

Через мгновение иссиня-белая струя кумыса окрасилась розовым. Засапожный нож боярина одним движением перерезал горло Кобяка, и из образовавшейся раны толчками выплескивалась пузырящаяся смесь кумыса и крови.

Гордым был боярин и зла не прощал, а более того – оскорблений, и мстил сразу, невзирая на положение обидчика.

А другие сказали бы об этом боярине – самодовольный дурак. Если желаешь, читатель, то попробуй разберись, а я не хочу.

– Как теперь жизнь свою сохранять думаешь, боярин? – раздался за спиной Бориса ласковый голос.

Боярин обернулся, выставляя перед собой окровавленный нож. У выхода из юрты стоял совершенно трезвый арабский купец с обнаженной ханской саблей в руке.

– Ножичек оставь, он теперь лишний, – заметил Аль-Хазред, шевельнув саблей.

Боярин быстро понял, что имеет дело с опытным фехтовальщиком, и выпустил нож, который с глухим стуком упал на раскинувшийся под ногами труп.

– Хорошо, – одобрил араб. – Теперь хорошо. Знаешь, что хуже глупости?

И, не дожидаясь ответа, сам и продолжил:

– Ее повторение.

Абдул Аль-Хазред осторожно приблизился к боярину. Сабля опустилась книзу, но пальцы араба, перебирающие обмотанную кожей рукоять, ясно предупреждали о готовности в любой момент нанести удар.

– Интересно у вас на Руси ведут переговоры, – заметил Аль-Хазред. – Чуть что не так, и сразу ножом по горлу… Может, хоть со мной поговоришь спокойно?