За зеркалами - Орлова Вероника. Страница 29

Потом я буду думать о том, почему не испугался того, что мог навредить. Что мог убить её своими действиями, судорожными, казавшимися тщетными и неправильными. Но и в то же время сидеть и ждать, пока псы примчатся на помощь, не смог бы. Вертел её, как куклу тряпичную, пытаясь в чувство привести то пощёчинами, то встрясками. Потом словно озарение – воспоминание о том, как Ассоль рассказывает про очередной урок в школе, на котором их учили оказывать первую помощь. Впрочем, для дочери врача и учёного эти занятия не были чем-то новым. А вот действия при пожаре и утоплении моей девочке тогда показались очень интересными, и она с горящими от возбуждения и увлеченности глазами показывала всё, чему научилась. Отключив голову, перевернул её к себе спиной и на живот ладонями надавил. Безрезультатно. Ещё раз. И ещё. Матерясь. До крови кусая губы, ощущая, как прожигают лицо слёзы, катящиеся из глаз. Ассоль говорила, что это должно помочь вытолкнуть воду из лёгких. По её рассказу это казалось таким простым, а на деле каждая секунда длилась долбаную вечность, вечность, от которой стыла кровь в венах и тряслись пальцы.И вдруг она закашлялась, забилась отчаянно, пытаясь сбросить с себя мои руки, и, словно поняв, кто её удерживает, расслабилась.

А затем меня отшвырнули от неё на пару метров. Зло отшвырнули, яростно. Ногой на живот давят и к голове автомат приставили, а мне плевать. Я смеюсь. Словно умалишённый, смотрю на тоненькие, подрагивающие плечики своей девочки и смеюсь оглушительно громко. За что несколько ударов ногой получил. Только я боли не ощущал. Для меня словно снова мир красками взорвался. Яркими, красивыми, настоящими. И от каждой глаза слепит так, что плакать от облегчения хочется. Прикрываю голову руками под крики Ассоль, чтобы не смели трогать, иначе она матери пожалуется и всех выгонят к чертям собачьим. Так и сказала моя девочка, чем в ступор ввела ублюдков трусливых.

А когда их голоса замолкли, шум услышал. Громкий. Ритмичный. Не сразу понял, что это сердце моё. Забилось вместе с её сердцем.

Меня поведут в сторону территории, нанося один за другим удары прикладами или дубинками, когда я буду поворачиваться, чтобы увидеть, как к ней подбегает тот самый парень, как пытается он обнять её за плечи, но она оттолкнёт его в сторону, чтобы смотреть на моё лицо. Беззвучно будет повторять одними губами, смахивая с щеки непослушные слёзы. Но не «спасибо», которое, она знала, разозлило бы меня, и не «люблю». Не бесцветное, безвкусное «люблю». «Я приду». С мольбой в глазах. Чтобы ждал. «Я приду». Обещанием, в которое просит поверить взглядом. «Я приду», которое больше любых откровенных признаний. Ведь оно означает её время рядом со мной. Оно означает мою уверенность. Знать, что она придёт, было самым важным. Знать, что она придёт, чтобы вынести всё, абсолютно всё. Просто потому что знаю – придёт.

Так я думал, пока не зашёл во двор центра. Пока не увидел триумфальную усмешку Генки-крокодила, демонстративно вытиравшего большой нож какой-то тряпкой. Он бросил взгляд в сторону моей клетки, склонив голову набок…а у меня ноги словно отнялись. Потому что голову пронзило осознание того, что я увижу. Остановился, пытаясь сделать вдох и понимая, что не могу. Что воздух слишком тяжёлым стал, неподъёмным. И смертью воняет. Так близко воняет, что хочется нос себе заткнуть.

А ведь я не думал о ней всё это время. Настолько сильно боялся потерять Ассоль, что во время одного ада забыл о другом, о том, который меня «дома» ждал.

В спину кто-то толкнул и мерзко засмеялся гнусавым голосом, а у меня ноги ватными стали, отказываются двигаться. Я хотел. Я изо всех сил хотел…но не мог сделать и шага. Словно трус, боялся увидеть собственными глазами то, что и так отлично знал. Но ведь то, чего мы не видим, кажется нам немыслимым, несуществующим, невозможным.

Вот и я не верил, что её больше нет. Не верил, что войду в пустоту клетки, а в ней больше никогда не встанет на лапы та, которая выкормила меня и защищала от нападок больных ублюдков, издевавшихся над ребенком.

Не верил, что её тихое рычание останется только в моей памяти тем самым звуком, которое будет бросать назад, в детство при каждом воспоминании. Не верил, что терпкий запах её шерсти навсегда в моём мозгу сменит смрад её освежеванного тела. Не знаю, каким чудом я оказался возле входа в клетку. Не знаю, каким образом сумел крик сдержать, вырывавшийся из груди. Яростный, отчаянный крик, вцепившийся в горло мёртвой хваткой и не позволявший дышать. Казалось, открою рот – и взвою, подобно волку.

Когда труп увидел волчий, без шкуры, подвешенный каким-то грязными веревками к решётке над моей головой, думал, с ума сошёл и прямо в Преисподнюю попал. Потому что не могли нормальные люди с живым существом такое сделать. Кто-то, наверное, за веревку эту дёрнул, и тело Мамы ко мне медленно повернулось. Мёртвыми остекленевшими глазами на окровавленной морде на меня посмотрело…с осуждением. С диким разочарованием. Словно вой её услышал откуда-то вдалеке. Картина, которую я буду вдеть, как только буду закрывать собственные. Её взгляд, вспарывающий душу обвинением. Её пустой взгляд, который отпечатается в сердце самым настоящим клеймом. Клеймом, вспыхивающим убийственным пламенем каждый раз при воспоминании, методично выжигая всё человеческое, что когда-то было во мне.

На лапы её, безжизненно висящие, смотрю и чувствую, как крик вырывается изнутри. А вместе с ним что-то страшное…что-то невероятно сильное и жестокое. Гораздо сильнее и беспощаднее меня. Особенно когда глаза опустил вниз и увидел, что на шкуре её стою.

- Смотри, какой коврик для тебя сделали, нелюдь.

- Добро пожаловать домой.

И громкий смех Генки-крокодила.

Смех, ставший спусковым крючком для моего прыжка с разбега в самую бездну.

Глава 13. Живописец. Ева

Он был зол. Нет, он был в бешенстве, которое, сколько ни пытался скрыть, всё же проступало на его лице, иначе как объяснить то, что от него шарахались прохожие на улице? Эти никчёмные, забитые своими жалкими проблемами людишки инстинктивно пропускали его, отстраняясь, стараясь случайно не задеть даже в толпе. Там, где казалось невиданной роскошью позволить себе быть собой. Но это стадо, наверное, оно чувствовало опасность, исходившую от него. В те редкие минуты, когда он позволял ей выплеснуться в их скучную размеренную повседневность.

Он усмехнулся, думая о том, что не так часто мог быть настолько честным с самим собой. Те часы, в которые продумывал до мелочей очередной план, и ещё более короткое время, когда, наконец, воплощал его в жизнь. И он ненавидел весь остальной мир за то, что вынужден был таскать на своём лице эту чертовую маску серости, которую навязали ему окружающие. Маску, в которой он задыхался от вони, забивавшейся в ноздри и рот, от неё «резало» глаза так, что приходилось сдерживать слёзы. Отвратительная уродливая накладка из человеческой кожи, которую приходилось натягивать на лицо каждое утро и снимать далеко за полночь, когда весь мир, презираемый им, наконец, погружался в сон, и он мог отпустить на свободу всех демонов, подобно микробам кишевших под кожей.

Да, весь этот лживый городишко, весь этот сраный мир, основанный на псевдо-ценностях не просто был ему омерзителен. Он его вводил в состояние ярости своими лживыми, смехотворными приоритетами, которые вдалбливались в голову человека. Никчёмнейшего создания во Вселенной, на его взгляд. Наименее приспособленного и достойного жизни существа животного мира. Себя он, естественно, ставил куда выше обычного человека. Чего уж там…они сами поставили его выше своей толпы, присвоив имя и источая самый настоящий панический ужас в своих разговорах о нём.

Он обожал наблюдать за животными. За любыми. За птицами, рыбами, насекомыми. И его всегда восхищала тупость людей, которым ввинтили в голову понятия о собственной мощи, в то время, как человек был наислабейшим из всех существ. Он вспоминал, как когда-то ходил с отцом на охоту, правда, отец тогда просил его не говорить никому об этой их вылазке. Он помнил до сих пор, как озирался вокруг с открытым от восхищения ртом, разглядывая буйно растущие деревья и яркие, такие нежные и красивые цветы. В тот день он сорвал на обратном пути для матери целый букет, чтобы по дороге домой, трясясь в стареньком грузовичке отца, сплести для неё красочный венок.