Дочь циркача - Гордер Юстейн. Страница 33

— Ты думаешь, это должно пугать Паука? — прошептал я. — Ведь он не сделал ничего противозаконного, да и вообще достойного порицания, если на то пошло. У него наверняка есть договор с каждым писателем, с которым он имел дело.

— Ты не итальянец, — снова сказал он. — И ты слишком доверчив. А что, если какие-то писатели должны ему деньги? Большие деньги.

Терпеть не могу, когда меня считают наивным, а уж самое отвратительное — это сообщество людей, считающих, что они хитрее меня. Я не так боялся, что меня отождествят с Пауком, как того, что кто-то решит, будто видит меня насквозь.

— Это пустяки, — буркнул я. — Даже если он не получит всего, что ему должны писатели, он не пропадет. Не вижу причин беспокоиться ни тебе, ни мне и, если на то пошло, даже читающей публике.

Меня раздражало, что я не нахожу нужных слов, у меня как будто рот забило песком. Луиджи посмотрел мне в глаза:

— Что они предпримут, Петтер? А ты попробуй представить себе такой сюжет. Напряги свою фантазию.

— Конечно, они постараются его убить, — сказал я.

Он кивнул:

— Вот именно. Они наймут кого-нибудь, чтобы его убить. У нас в стране это легко.

Бутылка белого вина уже давно стояла у нас на столе, половину я даже успел выпить.

— А ты не думаешь, что Паук это предусмотрел?

— Безусловно, — ответил Луиджи, — безусловно. Ты только вспомни все хитроумные сюжеты, которые он придумал. Откуда мы знаем, не пользовался ли он скрытой камерой и микрофонами? Возможно, если его убьют, мир узнает, за какие романы он должен благодарить именно Паука. Каждая придуманная им фраза станет известна людям, может быть через Интернет, и многие писатели сгорят от стыда. Может быть, именно поэтому ему удалось продержаться столько лет, фундаментом его безопасности служило писательское тщеславие. Вообще-то, благодаря ему вышло много хороших книг, мы не должны этого забывать. Всем будет не хватать его, в том числе и нам, издателям.

Вот тут я от души рассмеялся.

— О чем это мы с тобой толкуем? Неужели ты и в самом деле веришь, что найдутся люди, готовые пойти на убийство, чтобы потом «сгореть со стыда»?

— Да нет же, Петтер! Ты ошибаешься. Пауку нужно бояться не этих «стыдливых», они по-прежнему у него в руках.

На меня снизошло просветление. Терпеть не могу, когда мне говорят, что я ошибся. Я решил тут же исправить положение.

— Ты прав, — сказал я. — Конечно, Паук должен опасаться не стыдливых, а тех, кто ничем не гнушается ради известности и готов платить за нее даже позором. Сегодня этот рынок только растет. Когда я был молодым, его практически не существовало, но времена изменились. Даже японцы перестали делать себе харакири, я считаю это позором, это уже декаданс. Все больше и больше людей идут на бесчестье, если оно привлекает к ним внимание прессы и делает их известными. Ты прав, Луиджи, очень верная мысль.

Он выразительно кивнул и продолжал:

— Они всю жизнь должны выплачивать ему роялти от своих доходов, не то десять, нее то двадцать процентов. А ведь писатели тоже не сделали ничего незаконного, не забывай этого! За использование чужого сюжета для романа в тюрьму не сажают. Но с годами их жадность растет, и Паук не сможет получить деньги, которые ему причитаются, из потустороннего мира. Или, думаешь, он позаботился, чтобы его считали наследником по прямой линии? Думаешь, он и это предусмотрел?

Нет, конечно. Я допустил грубую ошибку, это было неприятно. Я не учел бесстыдных.

— Тогда у него есть надежда, — сказал я. — Он может объявить, что прощает писателям все их долги. И опасность минует, все опасности минуют, и у писателей уже не будет причин его убивать.

Луиджи пожал плечами. И улыбнулся, или мне это показалось?

— Боюсь, дело зашло слишком далеко, — сказал он. — Безусловно, они уже начали травлю.

Ату его! Хватай! Я вспомнил, как меня ловили в детстве, все тумаки, которые я получал, Рагнара, который проломил мне голову, так что меня возили в Больницу скорой помощи и наложили двенадцать швов.

Я оглядел площадь перед массивным собором и вскоре заметил маленького человечка с тросточкой и в фетровой шляпе. Этот маленький гомункул прогуливался по площади и разил гуляющих своей бамбуковой тростью, словно она была обоюдоострым мечом, но его никто не видел. Я подумал, что ему следует быть внимательнее. Метра подстерегала опасность сделаться пародией на самого себя.

Луиджи как будто переменил тему разговора, но вдруг он спросил:

— Ты знаешь роман, который называется «Тройное убийство post mortem»?

Я вздрогнул, что не укрылось от его внимания. Это был криминальный роман Роберта, книга, которая вышла в Осло года два тому назад.

— Есть один норвежский роман с таким названием, — проговорил я. — Но не думаю, что он может иметь здесь успех.

Луиджи засмеялся почти грустно.

— Я тоже слышал о том норвежском романе, — сказал он. — Между прочим, именно из-за него я и беседую с тобой. Но я имел в виду одноименный немецкий роман, который недавно перевели на итальянский. Его издатель по секрету рассказал мне, что был изрядно смущен, когда несколько дней назад узнал, что точно такая же история положена в основу норвежского романа, изданного в том же году, что и немецкий. Сюжеты так похожи, что о случайном совпадении не может быть и речи.

Я почувствовал, как у меня запылали щеки. Мария опять дала знать о себе. Я постарался, чтобы Луиджи не заметил, что у меня дрожат руки.

Я хорошо помнил наши с Марией встречи в студенческом городке, она тогда как раз мечтала забеременеть. Мы вышли на общую кухню и поджарили себе яичницу с беконом, а потом поспешили в ее комнату и снова бросились на тахту. Именно тогда я рассказал Марии историю про тройное убийство после смерти. Это был экспромт, а вернувшись домой, я записал несколько фраз и забыл о них, пока не извлек для Роберта много лет спустя. Я только перенес действие во фламандскую среду потому, что его мать была фламандкой.

— И как фамилия этого немецкого писателя? — спросил я.

— Виттманн, — ответил Луиджи. — Вильгельмина Виттманн.

Он погасил сигариллу и оглядел площадь. Потом сказал:

— Похоже, Паук к старости стал забывчив.

Он и не подозревал, как мне больно такое слышать. Все эти годы я строго следил, чтобы не появилось двух книг, написанных на один сюжет. Однако я не учел доверия, которым сам же удостоил Марию, но ведь это было почти тридцать лет тому назад и задолго до того, как «Помощь писателям» набрала силу. Двадцать шесть лет я ничего о ней не слышал, но вот она неожиданно о себе напомнила. Мне следовало немедленно связаться с нею, теперь это было неизбежно. Но меня вдруг поразила одна мысль, которая раньше почему-то никогда не приходила мне в голову: я ни разу не спросил у Марии, как ее фамилия. Наверное, это звучит странно, ведь наше знакомство продолжалось несколько месяцев, но в семидесятые годы не было принято обращаться друг к другу по фамилии. На двери ее комнаты в студенческом городке висела фарфоровая табличка, на которой большими красными буквами было написано: МАРИЯ. Как только мы заключили договор о ее беременности, она уже сознательно не хотела, чтобы я знал ее фамилию или адрес. О том, что Мария получила место хранителя в одном из стокгольмских музеев, я знал от нее самой. Я подумал, что мир тесен, но стог сена достаточно велик, если в нем надо отыскать ржавую иголку.

— В интересные времена мы живем, — заметил я. — Я не Паук, но, конечно, буду осторожен. И если что-нибудь узнаю…

— Прекрасно, Петтер, — прервал он меня, — это будет прекрасно.

Я чувствовал себя идиотом. Я устал. Устал еще тогда, когда умерла мама.

— Что я должен делать, Луиджи? — спросил я, подняв на него глаза.

— Уезжай из Болоньи, и чем раньше, тем лучше.

Он произнес это с улыбкой, но улыбка была двусмысленная. Мне стало смешно.

— Думаю, ты слишком начитался криминальных романов.

Его улыбка стала еще шире. Луиджи всегда был шутником. Может, все это блеф и никакая опасность моей жизни не угрожает?