Любой каприз за вашу душу. Нью-Йорк (СИ) - Богатырева Татьяна. Страница 35

И бедный Бенито уходит в бухту Сирен, гордо задрав нос и обещая себе никогда, ни за что больше не верить женщинам.

– О чем смеешься, моя леди, налей и мне? – Кей легонько гладит меня по щеке.

Я смотрю на него, касаясь его пальцев губами:

– У тебя не жаба в коробочке?

Он смеется с видом победителя: о нет, все намного интереснее, там не одна жаба, там целый жабий хор! А я внезапно понимаю, что мне почти не больно вспоминать о Бонни. Наверное, я даже смогу сегодня улыбаться ему и не сходить с ума от его равнодушия. В конце концов, я знала, что такое Бонни Джеральд, с самого начала. И было глупо ожидать, что он изменится.

– Жаба тоже в программе вечера, – подмигивает Кей. – Все будет хорошо.

Я верю.

С первым звонком мы заходим в фойе. Гул голосов, ослепительный свет люстр, сотни незнакомых лиц. К нам оборачиваются, машут, улыбаются. Сразу же несколько журналистов подходят поздороваться и задать вопросы, но Кей качает головой: потом, господа, потом.

Лица, снова лица. Мы здороваемся с сотней незнакомцев (для меня – Кей-то их всех отлично знает), десятком смутно узнаваемых людей, я даже начинаю запоминать их имена. В толпе мелькает Дженни, коротко улыбается мне: скоро пообщаемся ближе.

Неподалеку от нее знакомый силуэт, вот он оборачивается… мое сердце ухает в пятки. Не может быть, откуда здесь взяться Кобылевскому? Нет, пусть это будет случайным сходством!.. Но понять, кто это был на самом деле, мне не удается – его загораживают, оттирают дальше, а мой взгляд натыкается на яркое пятно, причем не просто так пятно, а очень-очень яркое и большое.

– Люси! – радостно кричу я, машу рукой, напрочь забыв про образ леди.

Кей рядом хмыкает и в очередной раз обещает кому-то из журналистов как следует представить свою спутницу сразу после спектакля. Сначала – триумф Бонни, потом – все остальное.

Люси вместе с Заком (мы не представлены, но я догадываюсь: у черного громилы военная выправка и характерный цепкий взгляд) пробираются ко мне, улыбаются, машут. Мы с Люси обнимаемся, и она шепотом сообщает склонившему к ней голову мужу:

– Та самая Роуз!

Оба кивают с видом удачливых заговорщиков, Зак галантно целует мне руку. А я смеюсь и прикладываю палец к губам: пока не выдавайте меня. Уже все вместе мы идем в директорскую ложу – бельэтаж, напротив сцены. Она большая, уместятся все: и мы с Кеем, и Люси с мужем, и Фил с Дженни, и еще полдюжины самых маститых критиков и обозревателей. Кстати, двоих я запомнила еще по церемонии «Тони», и на их лицах – предвкушение, а не скепсис.

Никаких спонсоров и инвесторов, кроме лорда Говарда, не наблюдается в принципе, и всего лишь месяц назад я бы удивилась. Но не сейчас. Я знаю, что значит для Кея мюзикл, поставленный Бонни Джеральдом. И мне тепло от понимания: в меня он тоже поверил.

Партер набит под завязку, ложи бельэтажа и балкон тоже полны, перед сценой – несколько десятков камер, одна, на рельсах, в центральном проходе. Микрофоны развешаны гирляндами – над сценой, над оркестровой ямой. Получается, будет живая запись прямо с предпоказа! С ума сойти, как круто!

Этим вечером мне хочется повторять мантру «с ума сойти, как круто» еще больше, чем на съемках буктрейлера. Все похоже на сон, или на кино, или на мой собственный роман – только наяву. И горячая рука Кея на моей талии очень убедительно говорит: это не сон, детка, это реальность. Самая реальная реальность.

И драгоценный подарок.

Неважно, что Кей делает это не только для меня. То есть наоборот, важно. И очень-очень здорово, что не только для меня, но и для всех – Бонни, Тома, Люси, Тошки, Фила и тысяч зрителей.

Удивительное ощущение: сопричастность чуду. О да, Никель Бессердечный постиг смысл искусства, научился творить волшебство и счастье – для всех. Спасибо тебе.

– Спасибо, Кей, – шепчу, сжимая его ладонь. – Это прекрасно.

Вместо ответа он подносит мою руку к губам, целует и лукаво улыбается.

Это только начало, я знаю. И я стою на пороге рая, ожидая, когда же откроется занавес, и я смогу шагнуть туда, на ту сторону реальности.

Третий звонок. Гаснет свет.

Вступает оркестр – и перед закрытым занавесом является Крысолов, одетый как тапер из салуна…

Сказка началась. Моя сказка.

Я чутко слежу за реакцией зала, и мне нравится то, что я вижу. Когда открывается занавес, и показывается экран с немыми черно-белыми кадрами, по залу прокатывается вздох-смешок. А когда под песню Крысолова черно-белый Эсмеральдо оборачивается к преследующим его андалузским полицейским и тычет пальцем в указатель «здесь заканчивается Андалусия и начинается Свободная Демократическая Франция» с более мелкими под ним, типа «кабаре», «бордель», «комитет феминисток», «профсоюз клошаров» и «опиум для народа, спросить Жоржа» – зал смеется.

Зато когда впервые появляется Эсмеральдо живой и начинает петь – зал замирает, словно позабыв дышать.

Я тоже забываю дышать.

Мой момент истины. Исполнение мечты.

Я не вижу и не слышу никого, кроме Бонни на сцене, и мне кажется – он поет для меня. От его голоса кружится голова и сладко замирает сердце. Он прекрасен. Он – огонь и ветер, страсть и наваждение, и я вместе с очарованной Клодиной Фролло готова на что угодно, лишь бы получить его себе…

Весь первый акт я вся – там, на сцене. Живу с ними, дышу с ними. Смеюсь над беднягой Фебюсом, с которого высокое американское начальство требует явного доказательства толерантности и демократических свобод: громкого романа с мужчиной, иначе комитет сексуальных меньшинств потребует применить к Парижу санкции. А Эсмеральдо тоже нужна помощь, ведь милашку Квазимодочку обвинили в пропаганде недемократического строя и сепаратизме лишь за то, что она нарисовала на стене Нотр Дам букет лилий – для очаровавшего ее цыгана. И вот Эсмеральдо идет на свидание к знойному парижскому пидорасу, а Крысолов его останавливает и дает совет: без пряников не заигрывают.

– Еще разок, Эсмеральдо, будь убедительнее. Искусство требует жертв!

Эту сцену мы с Тошкой писали, как сейчас помню, под коньяк «Кутузов». Но судя по реакции зала на Эсмеральдо, крадущегося по сцене в красных чулках, с тортом в одной руке и туфлями в другой, и все это с героически-страдальческой мордой политического диссидента, явно в коньяк подмешали забористой травы. Даже невозмутимый Кей ржал и подбадривал Эсмеральдо выкриками «шайбу, шайбу» вместе с любопытствующими клошарами-папарацци, расположившимися по краю сцены и на бортике оркестровой ямы.

О да. Пьянка цыгана и капитана стражи в борделе удалась. И «смертельное» отравление Фебюса контрабандным коньяком «Кутузов» – тоже. Зал в восторге, аплодисменты, крики «браво!» вперемешку с «шайбу, шайбу!», занавес падает – первый акт окончен.

Выдохнув, я смотрю на Кея: мне не мерещится, это успех?

Нет, отвечает его счастливая улыбка. Не мерещится. Это – успех!

Мы обнимаемся, не обращая внимания на фотовспышки и гул, почти гром голосов: публика на подъеме, слышится смех, кто-то орет в телефон – это потрясающе, сенсация!

Маститые критики что-то обсуждают между собой, глубокомысленно кивают то на сцену, то на зал, один из них подходит к Кею, жмет ему руку, поздравляет:

– Кто усомнился в вас – был в корне не прав и кусает локти. Знаменитое чутье Говардов опять вас не подвело, я думаю, еще несколько «Тони» у ваших протеже в кармане.

Они что-то еще обсуждают, а я стою у бортика ложи и невидяще смотрю на бегущие по экрану (поверх занавеса) черно-белые кадры. Там Бонни танцует перед Нотр Дам, там сменяют друг друга пейзажи старой Андалусии и современного Нью-Йорка, там Клодина и Эсмеральдо целуются под сводами собора, и Флер-де-Лис швыряет тарелками в неверного капитана Фебюса, не желая слушать о превратностях службы.

И тихо, едва слышно за шумом публики, звучит ария «Бель» – голосом Бонни. В самое сердце. Не уйти, не спрятаться, не закрыть уши. Мне снова кажется, что он поет для меня.

Ключевое слово – кажется. Гениальный артист, он берет за сердце всех, кому посчастливится его увидеть или услышать. Я не исключение.