Цапля - Аксенов Василий Павлович. Страница 6

БОБ. Выше голову, дядя Филипп! Завтра будет у вас пиво. Выше, выше! Нужно все время выше! Тетя Лайма, я пошел к себе, и, надеюсь, сегодня накладок не будет. Всем присутствующим – гуд найт! А каков костюмец у моего папца, а? Восемнадцать карманов! Я насчитал восемнадцать карманов! (В два прыжка одолевает лестницу и исчезает.)

По другой лестнице начинает подниматься Роза, четко постукивая каблучками и попыхивая сигареткой.

ЛАЙМА. Роза, ты куда?

РОЗА. Читать.

ЛАЙМА. В темноте?

РОЗА. Да, в темноте.

ЛАЙМА. Одна?

РОЗА. Не с подонками же. (Уходит.)

Кампанеец, почти совсем уже отключившийся от действительности, бродит по сцене с ружьем, выискивая себе цель в зрительном зале.

ЛАЙМА. Отец! Меня мучает бессмысленность существования.

КАМПАНЕЕЦ (досадливо, как будто мучаясь головной болью). Да какое еще тебе существование. Все так просто. Добро и зло. Прогресс и реакция.

ЛАЙМА. Это правда, пала? Все так просто? Спасибо тебе. Спокойной ночи! (Поднимается по той же лестнице, куда запрыгнул Боб, уходит.)

КАМПАНЕЕЦ. Дьявольски хочется датского пива! Дьявольски хочется в финскую баню. (Очищает рот.) Поехать, что ль, к Патронаускасу?

Старики Ганнергейты между тем давно уже покинули погасший телевизор и копошатся на полу за клавесинами.

ЦИНТИЯ (шепотом). Кларенс, ай фел ин лав унз дис человек с ружьем. Душа просиль музик!

КЛАРЕНС. Яволь, хер оберет! (Вытаскивает из своей котомки полевую рацию, включает.)

Звуки довоенного танго из кинофильма «Петер» вперемежку с морзянкой вплывают на сцену.

КАМПАНЕЕЦ. Что это? Чу! Волшебная музыка! Волшебное время. Сразу вспомнилась наша тогдашняя компания, оперативный отряд по повышению квалификации… Да-да, это было в тот год, когда на нас напали белофинны…

ЦИНТИЯ (походкой светской дамы приближается к Кам-панейцу). Йа, йа… кель бьютифул время сэ са, хер оберет! КАМПАНЕЕЦ (поднимаяружье). Что за чертовщина?!

КЛАРЕНС (подходит шаркающей лакейской походкой). Имель импьюденс, пан директор, однако господин сторож имель задолжа-тельство фюр пильце. Драй рублике, и мы цурюк под землю.

КАМПАНЕЕЦ. Что за наглость? Пан, господин, цурюк! Для вас что, советской власти не существует?

Кларенс молчит. В полумраке светится его рот, застывший в подобострастной улыбке.

ЦИНТИЯ (машет на мужа воображаемым веером). Пошель вон, капрал! Фуй, кель материализмус! (Кампанейцу.) Ан-гажэ ву а танго, мон большевик!

Кампанеец, как зачарованный, отставляет двустволку и отдается Цинтии в руки. Они танцуют.

КЛАРЕНС (восхищенно). Сэ фантастик!

ЦИНТИЯ. О, какой время хэв бин тогда, эти драйциге яарес! Я обожальбонбон «Мишка на Севере»! Большой балет! Жизель! Светомаскировка! Я имель один мальчуган аус люфтваффе, он имель посто-ятельство возиль мне розес, тюльпанес, а на обратном пути опускать нах Поланд свой фугас. Фаер! Блюмс! Эго был нет вы, хер оберет?

КАМПАНЕЕЦ. К сожалению, камрад, я дрался тогда по горло в снегу. Негостеприимные сугробы ощетинились свинцом. Раз был дерзкий рейд в тыл лимитрофа. Помню трофеи, куча французских консервов, пленных диверсанток мы брали, одна была такая кусачка… Не вы, геноссе?

ПИТИЯ. О, парашютен, парашютен!

КАМПАНЕЕЦ. А помните, как певали? (Поет.) Согрел он дыханием сердца полярные ночи седые… Сейчас так не поют.

ЦИНТИЯ. О, колоссаль! (Поет.) Раздвинул он горные кручи, пути проложил в облака-ах…

КЛАРЕНС (козликом сбоку). По слову его молодому сады зашумели густые…

КАМПАНЕЕЦ (отталкивает Цинтию, хватает двустволку). Руки вверх, гады! Признавайтесь, на кого работаете?

КЛАРЕНС (с поднятыми руками). Как солнце весенней порою он землю родную обхо-о-дит…

ЦИНТИЯ (с поднятыми руками). Споем же, товарищи, песню о самом большом садоводе…

КАМПАНЕЕЦ (яростно). Границы от вражьих нашествий заделал он в броню литую… (Взводит курки.) В молчанку играть будем? Признавайтесь, черти!

КЛАРЕНС. Черти! Черти! Тойфель, Диаболос!

КАМПАНЕЕЦ (облегченно). Нечистая сила, значит? (Ломает ружье о колено и зашвыривает его за веранду.) По такому делу не грех и под орех. (Поет.) Налей-ка в походную кружку свои боевые сто грамм… (Вытаскивает откуда-то бутылку «Курвуазье».)

Все трое танцуют теперь, передавая друг другу бутылку, посасывая из горлышка коньяк.

ЦИНТИЯ. Майне кляйне литл Кларенс есть простой радист, я есть большой черт!

КАМПАНЕЕЦ (мечтательно глядя на озаряемую бесшумными вспышками равнину). Какая ночь-то, товарищи! Так бы и запрыгал по кочкам куда-нибудь… в финскую баню!

КЛАРЕНС. Дакор?

ЦИНТИЯ. Алор! Прошу пане!

Все трое вдруг одним махом на зависть Бобу перепрыгивают через перила и, ухая, присвистывая, похохатывая, несутся к лесу. Веселое уханье ночных чертей будет слышно до конца действия в отдалении. Между тем веранда пансионата «Швейник» несколько минут остается пустой. Продолжаются сполохи. Начинается ветер.

Закипает листва. Колышутся занавески. Очень близко слышится голос Цапли, тревожные глухие звуки, проникнутые еле сдерживаемой страстью.

На левой лестнице появляется Леша-сторож, садится на ступени, тихо играет на маленькой флейте музыку – барокко.

На правую лестницу выходит Иван Моногамов. Стоит неподвижно, притулившись к стене, смотрит на озаряемую сплохами равнину и море.

3. Простые дела

Когда-то жил поэт, служитель вольных муз. Чрезмерно вольных муз, по мнению соседа. Глаза с утра продрав, подкручивал свой ус и, плюнув в потолок, писал на стенке кредо.

Не прячь свой хвост, петух, не соберешь яиц, и не скрывай от кур горластый хриплый дар свой. Тебя зовет к себе от всех своих границ открытая для драк поверхность государства.

Уж если делят мир на равных шесть шестых, ты не забудь тогда и об одной шестерке, сравни свой подлый стих с гирляндою шутих, взлетай над Костромой и опадай в Нью-Йорке.

Бродячий шут и хват, ловец невинных душ, не убегай смешком от премий и от критик, не прячь пятак в кушак, равно и жирный куш, и в час жестоких дел держи лицо открытым.

Потом поэт струхнул. Какие-то очки в комиссии пред ним предстали вурдалаком. С соседом он теперь играет в дурачки, а кредо на стене замазал бурым лаком.

ЛЕША-СТОРОЖ (резко оборачивается, словно от толчка в спину). Кто здесь?

МОНОГАМОВ. Это я, Леша.

ЛЕША-СТОРОЖ. Кажется, ты меня узнал, Иван?

МОНОГАМОВ. Да конечно же узнал.

ЛЕША-СТОРОЖ. Фантастика! Двадцать лет не виделись…

МОНОГАМОВ. Гораздо меньше. Шестнадцать.

ЛЕША-СТОРОЖ. Невероятно. Мы ведь не были близки, ты вообще был не из нашей бражки, да и в кафе ты редко ходил. Странно, что и я узнал тебя сразу.

МОНОГАМОВ. Я знал, что вы меня не считаете своим, и я не мог быть вашим, потому и ходил редко. Я потом очень скоро забыл эту вашу «Андромеду», но вот недавно, представь себе, вдруг наяву ярчайшим образом увидел это кафе, каким оно было до слома. Это случилось в Кордильерах, возле Куско, на высоте четыре тысячи триста. Говорят, что там у многих бывают такие яркие галлюцинации.

ЛЕША-СТОРОЖ. Ты не знаешь одного обстоятельства. Впрочем, никто не знает. Когда «Андромеда» пошла на слом, я был внутри. Там, внутри, понимаешь? Все наши сидели напротив, на бульваре, прощались с ней оттуда, а я оказался внутри, и вовсе не из-за идеологических соображений, не из протеста, а просто спал там пьяный. Забыл, что утром начнут ломать, а может быть, и не знал. Я ведь тогда без перерыва гудел со своей гитарой, торчал, земли под собой не замечал. Когда они ударили чугунной бабой в крышу, я очнулся, и небо развернулось надо мной, как червь в пустыне я лежал, червяк в пустыне грохота. И вот тогда я подумал… я тогда подумал… Впрочем, не важно, что я тогда подумал… Важно, что с того времени я дворник, сторож, мужичок-середнячок, спекулянт сушеными грибами.