Шут и император - Гордон Алан. Страница 58

На какое-то время все умолкли, с хрустом поедая фрукты.

— Скажи-ка, шут, что сейчас на улице: день или ночь? — спросил Исаак.

— Вечереет, мой повелитель. Как я понял, вас привезли сегодня утром?

— Да, вместе с моим другом, обладателем этого замогильного голоса, — сказал он. — Интересное местечко эта башня. Помнится, впервые попав во Влахернский дворец, я заходил в нее. Вряд ли я еще раз заглянул бы сюда по собственной воле, хотя внес свою лепту, обеспечив ее некоторым количеством узников. К счастью, никого из них уже не осталось в этой камере.

— Верно, господин, — отозвался кто-то. — Здесь вы среди друзей.

— Быть может, шут, ты приобщишься к философской дискуссии, которую мы вели до твоего прихода, — сказал Исаак. — Мы обсуждали аллегорию пещерного бытия Платона. Ты знаком с ним?

— Давненько я не перечитывал Платона, мой господин. Не могли бы вы освежить мои воспоминания?

— Суть в том, что учитель его, Сократ, изначально брал в рассмотрение некую пещеру с закованными в цепи узниками, которые могли видеть перед собой лишь одну стену. Весь их мир заключался в этой пещере. А все их знания о внешнем мире ограничивались вереницей теней на этой стене, которые отбрасывали предметы и люди, проходившие за их спинами по освещенной дальними факелами дороге. Для этих узников тени стали реальностью.

— Да, мой господин, теперь я вспомнил. И о чем же вы спорили?

— Являемся ли мы, слепцы, не видящие света белого в этом подземелье, но обладающие воспоминаниями о мире, более счастливыми, чем не ведающие о нем узники Сократа и Платона. Как по-твоему, шут?

— На мой взгляд, господин, знание всегда лучше невежества.

— Однако те узники не знали, что внешний мир может быть лучше. А мы знаем. И с этим знанием приходит отчаяние. А неведение приносит благословенное облегчение. И я прихожу к выводу, что мы находимся в менее выигрышной ситуации.

— Тогда дураком становитесь вы, мой господин, а не я.

— Каковы же твои аргументы?

— Вспомним доброго старого Екклесиаста, мой господин: «Я, Екклесиаст, был царем над Израилем в Иерусалиме…» [27] Так же, как вы были царем, мой господин. И он же проповедует: «…во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь» [28].

— Значит, он согласен со мной.

— Нет, мой господин, ибо он приходит к иному выводу, говоря: «И увидел я, что преимущество мудрости пред глупостию такое же, как преимущество света перед тьмою» [29]. И понятно, мой господин, что вы не можете даже начать сравнивать себя с обитателями пещеры Сократа, ибо вы мудры и ваша мудрость освещает сие низкое узилище так, что никакие тени не смогут ввести вас в заблуждение. Этот проповедник, говорят, был мудрейшим из обитавших на земле мудрецов, и вправе ли такой дурак, как я, даже пытаться спорить с ним?

— Да ты и сам уже отчасти проповедник, не так ли, шут? — с усмешкой заметил Исаак.

— Я всего лишь блуждаю в поисках знаний, как все настоящие шуты.

— Тогда, я надеюсь, ты вышел на верный путь.

— Благодарю, мой господин.

— Тебе позволили принести с собой какой-то инструмент?

— У меня есть лютня, мой господин. Сыграть?

— Это могло бы порадовать нас.

Для этого мне, разумеется, не нужен был свет. Я начал тихую мелодию, рассчитывая пропеть всю ночь. Но моя песня побудила Исаака возобновить разговор.

— Я обязан жизнью одному шуту, — сказал он.

— Неужели, мой господин? Как же мог столь низкий человек, как я, уберечь такую высокую персону, как вы?

— Это случилось во времена царствования Андроника. Ты не был тогда в Константинополе?

— Her, мой господин, но мне рассказывали о тех временах.

— Самые худшие истории являются самыми достоверными, однако они и близко не описывают жестокости и порочности того изверга. Полагаясь на предсказания самых разных оракулов, он уничтожал всех своих возможных наследников. Однажды предсказание указало на меня, и он послал арестовать меня своего излюбленного палача, носившего неуместное по своей святости греческое прозвище Агиохристофорит. Мой дом тогда находился в юго-западном конце города, подальше от Влахернского дворца. Забыв об опасностях, я преспокойно спал в своей постели, когда меня разбудил странный голос: «Проснись, Ангел, ибо близок роковой час твоей судьбы! Подними меч и сражайся за твой город. Если ты восстанешь, твой город пойдет за тобой».

— Потрясающе, — сказал я.

— И как только я обнажил меч, этот палач ворвался ко мне во двор со своими подручными. Не успев даже облачиться в доспехи, я вскочил на лошадь и помчался на него, крича во всю мощь моих легких. Мне удалось захватить его врасплох и разрубить пополам. А потом я выехал на Месу и поскакал по ней к храму Святой Софии, по дороге признаваясь в содеянном и призывая всех следовать за мной. Взойдя на кафедру, я покаялся в моем преступлении и даже не успел осознать, как началось восстание.

Он вздохнул.

— Я думал, что меня разбудил небесный глас, — сказал он, — что божественное вдохновение призвало меня стать императором. И, став императором, я подумал, что и сам приобщился к небожителям. Но как-то раз, когда с тех пор прошло уже несколько лет, я слушал выступление одного из моих шутов. Его звали Чаливур. Ты не знал его?

— Знал, мой господин. Очень остроумный шут.

— Да-да, все верно. И с очень необычным голосом. И вдруг я узнал тот самый голос, что предупредил меня о приближении палача. Я стал благодарить Чаливура, но он делал вид, что совершенно не понимает, о чем я говорю. Однако мне удалось уличить его во лжи. И в конце концов он позволил мне наградить его. Я предоставил в его полное распоряжение императорские винные погреба.

— Весьма щедрое вознаграждение, — заметил я.

— Как оказалось позже, щедрость не всегда идет во благо, — сказал Исаак. — За год он успел спиться и умереть.

— Счастливая смерть для дурака, — сказал я. — Я и сам, наверное, предпочел бы такую кончину.

— Но с каким же разочарованием я осознал, что мое божественное вдохновение исходило из уст обычного земного шута! А через несколько лет меня сверг мой любимый братец. Ну да ладно, покончим с рассуждениями о небожителях.

— Он обошелся с вами очень жестоко, — сказал один из узников.

— Нет, он поступил так, как я мог бы поступить на его месте, — сказал Исаак. — На самом деле он проявил великодушие, поручив ослепить меня лучшим лекарям, чтобы они сохранили мне жизнь. Андроник самолично взялся бы за эту операцию и попросту убил бы меня.

Он умолк, задумавшись о своей судьбе. Я тихо перебирал струны и вскоре услышал, что кое-кто из моих слушателей начал похрапывать.

Потом зазвенели цепи одного из узников.

— Кто-то идет, — поднявшись на ноги, тихо сказал он.

Я перестал играть и насторожился. Мой слух не уловил ни малейшего шороха, но в данном случае следовало довериться ушам слепых. И точно, вскоре сверху донеслись звуки медленных тяжелых шагов. Лязгнули засовы, заскрипела крышка люка, и свет одинокого факела рассеял кромешный мрак.

Я прикрыл рукой глаза, давая им возможность привыкнуть к внезапному возвращению зрения. Все заключенные уже поднялись на ноги. Впервые я смог разглядеть их. Некоторые были закованы в цепи, другие имели свободу перемещения. В самом дальнем углу от входа стоял крепкий рыжеволосый мужчина, которому на вид можно было дать как сорок, так и девяносто лет, а за ним возвышался другой узник со спутанной черной бородой.

Пара грубых сапог. Они первыми появились в поле моего зрения, пока сам Симон еще спускался по лестнице. Постепенно вырисовались огромные ноги, мощный торс и голова. В левой руке храмовник держал факел, а в правой — тот длинный меч, которым он приструнил Стефана в «Петухе». Казалось, что с тех пор прошла целая жизнь. Жизнь длится до тех пор, пока человек живет. И у меня вдруг возникло ощущение, что мои часы сочтены.