À la vie, à la mort, или Убийство дикой розы (СИ) - Крам Марк. Страница 28
— Уже едва ли есть понимание того, что такое любовь.
Мы замолчали, наблюдая за горизонтом.
— Что я могу для тебя сделать? — спросил я и слезы жгли кожу. — Скажи мне.
Но он молчал, словно больше не хотел говорить.
— Пожалуйста, — попросил я, — если бы ты мог меня простить.
— Я уже давно тебя простил, — сказал он, а затем с легкой грустью добавил: — Если бы ты только знал чего желаешь, а не гонялся за пустыми призраками. Твоя любовь была бы с тобой и твоя жизнь не была бы наполнена такой невыносимой болью и столькими смертями. Смерти не существовало бы.
— Наверное, я не только плохой писатель, но и плохой ученик, — горько усмехнулся.
***
«Диалектика любви»
Любовь заманчива как грех яд
И скользкая как гололёд
Сладка как мед. И красная
Как кровь в октябрьскую ночь
Средь листьев льется, словно
Сок. Амброзия для небогов
Испить попробуй, чтобы смог
Почувствовать себя рабом
Свободным от оков.
Любовь, как ад смерть
Наоборот…
Как жизнь. Но кто ее отыщет
Тот умрет…
с) Тейт Томас Брукс
Меланхолия показала мне все грани и углы одиночества, провела меня в своё серое царство, окутанное мглой сплина, открыла наслаждение в тишине. Но проблема была в другом… Я вечно с ней, с моей госпожой Меланхолией, но она не со мной, как будто где-то совсем рядом, и я не могу к ней прикоснуться…
Мы пили с ней вино и она шептала мне на ухо сказки. Она единственная к кому я испытывал такую сильную любовь — и Меланхолия любила меня, клялась мне в верности. Мы были с нею вместе…
Я разбил своё сердце во имя нашей любви. И обвенчался с Меланхолией — печальной девой темной красоты. Навечно.
Пусть и некому будет служить по мне тризны, но иного пути нет. И в страдании я обретаю счастье. Вместе с нею, моей беспощадной и несчастной любовью, моей прекрасной и ужасной госпожой Меланхолией.
Все эти раны однажды станут цветками. И разрастется мой богатый шипами цветник. Самая больная, самая глубокая рана, оставленная ею, обратится в самый прекрасный королевский цветок — дикую розу, которая украсит мой цветник и пустое, словно заброшенный дом, мертвое сердце…
***
Заклинатели людского счастья! Кто любит фейерверки и чудесные мистификации. Те, кто как демоны, кружатся над людскою волею, тщеславием и жаждут в центре ее оказаться. Путь к разуму ищут, доступ к душе возбраняют, как ошибку или неудачно получившееся дитя, которое лепят по иному, словно дьявольский ремесленник. Вы подарили людям надежду, и она походкой дамы легкого поведения повернулась к ним спиной, вульгарно наклоняясь до земли; вы открыли знания, повергшие в оцепенение наготой, и разбудили низменные страсти; научили смеяться над пошлостью. Нет, вы не колдуны или волшебники! Не чернокнижники из глубин ада, скорее гнусные шарлатаны, краснобаи и авантюристы, пришедшие в мир победителями. Но мы все в нем погибнем, и вы в том числе, хоть уже и источаете трупный запах, а в волосах копошатся черви, предвкушая, как будут пожирать вашу гнилую плоть.
Пустословие о несбыточном, которое якобы уже претворяется в замысел, ничего кроме смехотворной надежды не вызывает. Но еще больше являет отвращение к самому себе за то, что ты повелся на удочку и стал жертвой иллюзий шарлатанов, выступающих перед наивной публикой, словно перед детьми. Вы и мораль научитесь совращать и нравственность обратите в свои планы под предлогом всеобщего блага, которое так и останется для всех лишь неутолимой надеждой.
Власть эфемерна. Сегодня ты управляешь и отдаешь распоряжения, а завтра уже раб. Жизнь такая же. Но что важно, где все непостоянно, где все преходящее и подвержено тлену? Важно сохранять себя. Чтобы уйти из мира, забрав из него только лучшее в себе. И даже в царстве теней не быть падалью.
Почему я в это верю? Почему стал верить сейчас?
В дыму вырисовывался силуэт моей смерти. Это было отражение. Я задыхался в нем. Вечная рекурсия обреченного. Тьма целовала всех в лоб, кто был чист, но помазан грязью, смывающей ладан. Но ее руки пахли ладаном. Она должна была меня спасти. А я потерял ее…
Ночью когда они разбили священные скинии, кои сиянием своим вторили звёздному небу — я был не там, но где-то в другом месте. И они ушли. Гнетущему солнцу я писал с возмущением «отпусти меня с ними, дай уйти». Но в тот раз, не смотря на жару, оно было холоднее льда… Я помню, как пахли ее руки святым маслом. Днём проклинаю ее, а ночью жду, пламенно призывая, словно в бреду фантазий.
— Аделаида… Аделаида… Ада…
Мы сидели в темной алькове, любуясь в окне звездой. Это был наш личный Эдем, укромный уголок. Шептались о чем-то сокровенном — то, что волновало нас обоих. Нот вот взгляд падал на ее руки.
— Почему у тебя порезы на ладонях? — спрашивал ее.
— Ты отправишься со мной на ту сторону света?
— Да! Да!! — кричал и образ растворялся в ночном сумраке. Я пытался обнять ее, но только воздух ловил. С рассветом просыпался, проливая кровавые горькие слезы, истощенный и измученный видениями…
Небо разваливалось на части, как пепел. Цвета тускнели, стирались в пыль и теперь светились серым и черным цветом. Я ждал ночи, как спасения, когда бы оно соединило меня с моей возлюбленной. На закате плывущие цепочкой облака пылали погребальным облачением, словно священники-жрецы на богослужебной мессе. Багрянец солнца, садящегося за горы, взрывал небеса пугающим кровавым морем, в котором плыли и тонули облака, залитые красным отблеском, безнадежно раненые, усталые и отверженные самим небом. Их белизна была осквернена темнотой. Они редели, бежали и их подстегивал кнутами разбойник ветер…
Истощенная душа, что ищешь ты в тумане наваждений? Надежда больше не служит тебе опорой. И только ночь твоя верная подруга. Тот темный альков, некогда убежище для влюбленных, теперь служит тебе образом одиночества и могилы.
Но я не сумел умереть, томимый в этом теле, словно проклятый Агасфер, скитающийся по миру целую вечность. Вечность!
Она умерла вчера, но кажется с тех пор миновало сотни лет. Ее образ по-прежнему видится мне во снах. Он зовёт с собой. Любовь (или страстное желание) растет. Деревья пустыни, жаждущие капли дождя, сгорели в ее беспощадном пламени. То пламя обжигает льдом, но не греет…
Я отравлен, словно сполна испил яда Белладонны.
Мне снился сон, где мертвое воскресло из могилы, и налагало лапы на него, творя свои бесчинные молитвы, прожорливое, как болото, зло.
Нет сил больше кричать. Кричать! Кричать! И рвать на себе волосы. На помощь звать. Молчания боюсь… Молчать! Молчать! Мне бы заполнить чем-то пустоту.
Как я боюсь тишины — не от того ли так бросаюсь в каждый омут, чтобы забыться и не помнить ни о чем? Каждое воспоминание врезается в память, как острый камень, которым был убит любвеобильный брат.
Висельник болтается на веревке в предсмертных муках, но конец не близится, словно смерть не желает иметь с ним дела. И воздуху становится все меньше. Этому демону нигде не найти покой.
VVIII «Неоконченная песня»
Ну что-ж, как вы чувствуете, кажется, он уже гниет. Да, пора заканчивать, иначе будет слишком поздно.
Воскресный парк, кошмарный день, воскресшее прошлое. В пруду плавали лебеди, лавируя между трупами.
Мать с коляской катит ее по аллее. Собаки не лают, дети не смеются. Молодая пара тихо гуляет возле водоема, держась за руки. Фиолетовые и синие цветы растут, пахнет сиренью. А где-то там за пределами воздвигнуты дома, их каменные крыши пробиваются сквозь просветы между верхушками зеленых деревьев. Наступают многочисленные тучи и заволакивают все небо. Люди продолжают гулять.
Я был в парке, когда ко мне подошел этот незнакомец с белыми волосами и черной шляпой. Мы с ним присели на скамейку. Он чувствовал себя здесь уютно, улыбался, словно удовлетворившись чем-то и теперь удерживал это чувство внутри себя, как если бы оно наполняло всю его сущность.
— Так кто вы? — обратился я к нему.