Рус Марья (Повесть) - Краснов Николай Степанович. Страница 18

А группы прикрытия уже давно вели неравный бой с карателями. Отрядом задача выполнена.

Всего в ту ночь партизанами было выведено из строя девять километров железнодорожной линии, взорвано два моста и одиннадцать дзотов. Боеприпасы кончились, командиры приказывают отходить к лесу, в урочище Берлажон.

Неожиданно и со стороны кордона послышалась ураганная стрельба. Засада! Партизаны оказались на открытом месте, беззащитные. Каратели наседают, строчат из автоматов, светят ракетами, вот они уже переваливают железнодорожную насыпь, отрезают единственный оставшийся путь отхода через лог. Неприятельский пулеметный расчет перебегает низину, сейчас займет выгодную высотку и — все, капут партизанам. Вражеские пулеметчики действуют проворно, при свете ракет, на виду у всех. Обидно, что их ничем не достанешь. Установили пулемет, и… струя свинца хлестнула по наступающим гитлеровцам! Громовым «ура» партизаны приветствовали неожиданную помощь. В рядах карателей паника — одни бросились за насыпь, другие, окошенные, остались лежать. Под прикрытием пулемета партизаны устремились к лесному урочищу, где им на подмогу пришли другие отряды.

— А что я должен был делать, Марья?! Смотреть, как гибнут мои братцы-партизаны?.. Кто тогда был бы Крибуляк?.. Предатель! И сказали бы, что это я карателей привел, ты понимаешь?..

Взгляд у Андрея Иваныча тусклый, неживой. Рука на колене лежит, неподвижная, тяжелая. Замкнулся в своих переживаниях, и никак не докажешь ему, что он ни перед кем и ни в чем не виноват, что он выполнил свой долг коммуниста. И никого из друзей-словаков нет рядом с ним: раненые в урочище Берлажон, все они отправлены самолетом на Большую землю.

Марья Ивановна берет его крупную холодную руку в свою, гладит ее в раздумье, желая как-то успокоить его, отвлечь от тяжелых мыслей. Ну, словно не она больная, а он.

Заметила, что партизаны, зная о горе Крибуляка, также относятся к нему бережно. Заботливо обхаживает его и Покацура, зачисливший словака и Марью Ивановну к себе в разведроту. Спирин и Беспрозванный всякий раз обращаются к нему за советом. Не дают Андрею Иванычу тосковать! На какое-то время отстранили его от участия в боевых операциях: слишком горяч и несдержан, пусть-ка немного боль в нем поутихнет. Крибуляка несколько раз вызывали в штаб, но ни в чем не могли упрекнуть бывшего гитлеровского офицера. Ни у кого нет сомнения — карателей привел гестаповский агент Ковалко. Точность вражеского артобстрела — палили прямо по лагерю, по землянкам, — разгром продовольственных тайников — все это, конечно, по данным шпиона, которого партизаны во время последних боев видели в рядах карате-лей.

Такое у нее сейчас чувство к Андрею Иванычу: ни-чего-то ей не жалко для него, готова на все, лишь бы его осчастливить, даже, если нужно, ценой собственной жизни.

Порой Андрей Иваныч, как бы спохватившись, что перед ним больной человек, вдруг забеспокоится, и тогда, если глянуть в его глаза, то хоть ревом реви: весь — внимание, весь — забота. Начинает ворчать, что за ней плохо санитарки ухаживают, будто бы о ней все забыли, даже еду приносят не вовремя. А того ему не понять, что партизанам и без нее забот по горло. Сам идет на кухню, добывает бульон и хлеб, не спрашивает, есть у тебя аппетит, нет ли, — ешь, и никаких разговоров. И кто знает, если бы не он, то она, может, погибла бы! Только скажет, чего ей хотелось бы поесть, глядишь, уже несет — сметаны, масла или меду. «Воздух, — говорит, — тебе нужен, чистый воздух!» — и чуть ли не на руках тянет из душной сырой землянки. «Да ты совсем белая! — ужаснулся, увидев седину, о которой она и сама не знала. — Это из-за меня!»

Сравнивает его Самонина с окружающими мужчинами, получается не в их пользу. И не в пользу тех, кого в своей жизни любила. Кажется, что и муж никогда не был таким.

Крибуляк снова на заданиях. И когда его нет, Марья Ивановна ждет не дождется, наполовину умершая от тревоги за него, ну а как вернулся — столько ей радости, словно заново на белый свет родилась. Но она никому, и тем более ему, никогда не решится сказать о том, в чем боязно признаться даже самой себе.

17

— Ей, болшевичка, я так радый, что ты здорова!.. Но зачем опять лезешь туда, где могут убить?! Будь осторожней… Хотя бы ради меня и ради моих детей!

Они вдвоем на лесном кордоне, куда их подбросил на санях Почепцов и откуда им предстоит к утру перебраться в Ясный Клин. Как и прежде, объект их разведки — станция Дерюжная. И это первый у Марьи Ивановны выход на задание после болезни. Напросилась с большим трудом, кое-как убедила Покацуру, что без нее Крибуляк может и не связаться с нужными людьми: ведь для него они почти незнакомые. Да и как можно усидеть, зная, что у отряда крайняя нужда в свежей информации с железной дороги. С уходом Крибуляка в партизаны из Дерюжной почти никаких новых сведений. Налаженная было переписка с оставшимися в охранном батальоне друзьями Андрея Иваныча оборвалась: мадьяр и словаков за неблагонадежность перевели куда-то в другое место, заменив их немцами. Магистраль ожила на десятые сутки после диверсии, теперь по ночам на ней из-за боязни перед партизанами замирает всякое движение, зато днем эшелоны идут один за другим, и как-то надо опять остановить эту грохочущую смерть, летящую в глубь страны. По правде говоря, напросилась в разведку еще и потому, что крайне беспокоится за своего друга.

В низкой, однооконной лесной сторожке уютно. Там, за стеной, мороз и вьюга, а здесь по-домашнему весело потрескивают сухие ветки в жестяной печке-времянке. Багровый свет от пылающих головешек падает на тесовую обшивку и потолок, мешаясь с последними отблесками заката. Разведчица готовит ужин, Крибуляк, подперев кулаком голову, задумавшись, лежит на деревянных, застеленных плащом и шинелью нарах.

Не впервые они вот так, один на один, и не впервые он говорит ей слова, о каких и думать-то не смела. Просто считала, что, мол, больше некуда ему горькую голову приклонить. И, видно по всему, если ему не верить, значит, его обидеть. Выпытывала: «А что, если бы я тебе поддалась тогда?» — намекала на первые встречи. «Да я тебя застрелил бы!» Чувству своему волю не давала: может, сейчас братья ее раненые лежат, кровью обливаются, а у неё тут любовь, — хорошо ли это? Есть в отряде славная девушка, лучшая разведчица и общая любимица — Стрелка, всем своим ухажерам дает отбой: не время женихаться, надо воевать, а романами займемся после, если останемся живы. И она, думается, права. Но все отговорки вмиг забываются, стоит лишь Крибуляку заговорить о своих осиротевших дочках. На душе сразу потяжелеет: да как они там, живы ли, сыты и обуты-одеты ли?.. И можно ли ей не оправдать его надежд, тем более, что и для нее он самый лучший, один-единственный человек на свете…

— Ты хорошая, Марья?.. Мои дети тебя полюбят!..

— Такая же я, как и все, обыкновенная…

— Нет! — восклицает чуть ли не с обидой. — Сама не знаешь, какая ты!.. Добрая! Я все вижу, все! — И губы его расплываются в задумчивой приятной улыбке.

Со стороны смотреть на себя не приходилось — откуда ей знать, какая она. Правда, если видит, что кому-то может быть полезной, — никогда не пройдет мимо, потому что мимо пройти — все равно, что и себе отказать в радости. Едва придя в себя после керосиновой цистерны, она начала искать, чем бы ей заняться. А разве не к чему в «копай-городе» руки приложить?! И рада-радехонька, что от нее хоть какая-то помога обитателям лесного партизанского копай-города.

Распорядок дня у нее в лагере сложился как-то сам по себе. Утром перво-наперво надо покормить разведчиков. Еще темно, все спят, в копай-городе ни звука. Марья Ивановна покидает жесткие нары, зажигает коптилку, сделанную из снарядной гильзы, хлопочет у давно остывшей «буржуйки», заставленной со всех сторон валенками. Дров нет, и надо будить кого-то из мужчин. Приглядывается к спящим — этот только что с задания вернулся, а тому на задание идти, того, пожилого, тревожить как-то неудобно, а этот очень уж молодой, жалко. Некого. Тогда, значит, Андрея Иваныча. Потянула легонечко за ногу — сонный, залопотал что-то по-своему, погибшую жену свою назвал по имени, повернулся на другой бок. И его жаль. Ах, горе, горе!.. Пошарила рукой под нарами — тут где-то должен лежать топор. Ага, вот он! Кутая голову в платок, выходит из землянки, и вскоре снаружи слышится глухое, слабое: тук, тук, тук… Что варить — это тоже проблема. Картошка есть, крупа, а заправить нечем. Она-то может без ничего, не о себе забота. Идет чем-нибудь разжиться в другие землянки. А там у самих ничего нет. Тогда она к завхозу. Хозяйственник, как видно, изрядный трус: и полушубки есть на складе, и валенки, а он в драном пиджачишке ходит да в лаптях с оборками — не иначе как на случай встречи с немцами: чтоб не признали в нем партизана. Крибуляк, тот лаптей, наверное, сроду не видел, а как звать завхоза, не знает, и когда надо о нем сказать, теряется: «Этот… как его… нога в крестах». Партизаны со смеху покатываются… У Самониной с хозяйственником, как всегда, нелады: она мясо просит, а он легкие или жилы какие кладет на весы. «Долго ли ты будешь разведчиков пробками кормить! Вот я Беспрозванному скажу! Дай хоть жиру!» — «А жира и на погляд нету!..» Но ее не проведешь — знает, где и что лежит в кладовке. Вот также пришла недавно, а он заладил свое обычное «нет да нет», обида взяла: раз ты так, то вот тебе — целое ведро жиру у него из-под носа утянула и спрятала. Ух, как он забегал, все начальство на нош поднял; лишь тогда и принесла пропажу, все до грамма, проучила недотепу, дури в нем поубавила…