Призраки (сборник) - Кабир Максим. Страница 11
Они разбивают лагерь на пологом берегу Линты. Ксюша, колдующая над котелком, аромат гречневой каши с тушенкой и потрескивание костра. Илья забывает обо всем – городским так легко забывать. Они сидят плеч-о-плеч, наблюдая, как охотится за рыбой скопа. Величественно расправляет крылья и кружит над водной гладью.
А у Тереховой щербинка между зубами и родинка на ключице.
– Как же красиво, – произносит Илья.
В сером ночном небе мириады звезд. Он передает флягу Ксюше. Та отпивает, морщится.
Огонь защищает от болотных шорохов, плещется умиротворяюще.
– Почему ты поехала со мной? – спрашивает он, глядя на спутницу сквозь пламя.
– Отпуск же.
– А серьезно?
Она отвечает после паузы.
– У меня были отношения с мужчиной некоторое время. Два года или около того. – Она улыбается печально. – Два года и двадцать шесть дней, если быть точной. Он предал меня. Мне необходимо было уехать.
Илья подсаживается к ней и обнимает за талию.
– Ты настоящий друг, – говорит она, наклоняясь к нему. Он прикрывает веки и трогает губами пустоту. Она целует его в висок.
– Хватит с меня коньяка. Пойду спать.
Он желает ей спокойной ночи и, оставшись в одиночестве, пинает консервную банку.
– Идиот! Дурак чертов!
Цедит последние коньячные капли.
За стенками палатки звенят комары и гудит тайга. Она рассказывает на своем скрипучем языке о старых хозяевах. О еженощном празднике в рогатой избе, за тыном из бедренных и берцовых костей. О людях в форме, что прибыли сюда искать Сорни-Най, Золотую бабу, ползали по брусничной поляне и выцарапывали себе глаза. И о ребятах, отправившихся в горы однажды, о том, как они встретили тонконогого старца и больше не жили.
Мерно дышит Ксюша. Илья засыпает, и во сне кто-то ходит на четвереньках по их лагерю.
Они просыпаются с рассветом, завтракают и пьют чай. От растрепанных Ксюшиных волос и детской футболки с Белоснежкой у Ильи щемит сердце. Сколько нежности в нем накопилось за эти годы! А она задумчивая и молчаливая, и время идет, и они идут по песчаной дороге. Подманивает насекомых плотоядная росянка, в сосновых гривах запутались птичьи голоса. Фото на память возле сруба, по венцы зарывшегося в болотистую почву.
Ксюша ругается, споткнувшись о корягу, и раздраженно чешет комариные укусы. Сбегает в малинник, кричит Илье:
– Тут кладбище!
Болото пожрало погост, гробы, мертвецов. Над торфяником возвышаются кресты и пирамидки со звездами. Ил свисает с надгробия Серафимы Пантелеймоновны Поповой, умершей в 1939 году.
– Деревня близко, – говорит Илья.
Две дюжины хат примостились на краю живописного яра. Сверкает первозданной зеленью луг в заливной пойме, и лесные островки охраняют горизонт, словно косматые великаны. К Ксюше возвращается хорошее настроение, она спешит узнать, обитает ли кто в бревенчатых домиках.
Выясняется, что обитают. Поджарая старуха возится на грядке. Кожа у нее бронзовая, косы белоснежные и толстые. И сарафан красивый, сафьянового цвета, с золотым орнаментом.
– Ого, какая модница, – шепчет Ксюша и окликает женщину:
– Добрый день!
Женщина изучает гостей чуть раскосыми, синими как лед глазами.
– Добрый, – сдержанно говорит она.
Ксюша спрашивает про деревню, про старожилов.
– Ворсой деревня зовется, – отвечает женщина. – Так-то три избы заняты, но нынче нет никого, кто в Ивановку ушел, кто рыбачить.
– Вы, бабушка, в тайге давно живете, не знакомо ли вам такое место?
Старуха смотрит на рисунок, но в руки его не берет.
– Нет у нас такого. К Ивановке идите, может, там есть.
– Вы уверены?
Старуха уже уходит в дом, гремит засовом, зашторивает окно.
– Не больно она гостеприимна, – говорит озадаченный Илья.
– Врет она про капище, по-моему, – хмурится Ксюша. – Переживает, что мы увезем статуи.
За Ворсой луга и лесные урочища. С вновь вспыхнувшим энтузиазмом друзья шагают по охотничьей тропинке. На дороге сложенные из бревен мостки. Под досками хлюпает грязь.
Илья замечает чистое озерцо, напоминающее глаз с ресницами сосен на дальнем берегу. Уговаривает спутницу искупаться с ним. Безуспешно. Она не взяла с собой купальник.
Как чужая…
Ксюша устроилась на заросшем пушицей склоне. Он стоит по пояс в воде. Таежное солнце ласкает спину.
– Почему мы расстались? – спрашивает внезапно.
Она поводит плечами:
– Работа, семья… У Лены дети. Я переехала. Витька…
– Да нет. Мы с тобой почему расстались?
Она вскидывает брови удивленно:
– Так мы и не встречались.
– А тогда, в походе?
– Ну, это вообще-то по-другому называется, – говорит она. – И было всего пару раз.
«Четыре раза», – думает он, ныряет в воды лесного озера и зажмуривается.
Сверившись с картой, они делают крюк. Древнее мансийское городище Тарума расположилось на холме. Под густой травой угадываются оплывшие насыпи и полузасыпанные рвы. Ямы землянок. Крапива.
– Привал, – говорят они в унисон. Садятся, скрестив ноги.
Мышцы ноют от рюкзаков. Тишина пульсирует, давит на уши.
Птицы не поют над Тарумой, и путники молчат, что-то такое понимая интуитивно. Илья улыбается вяло, когда Ксюша кладет голову ему на колени. Она сразу засыпает, а он успевает сказать, что скучал по ней. И погружается в сон.
Ему снится пожилой мужчина с колючим взглядом из-под очков.
– Дальше не ходи, – говорит мужчина. – Если увидишь их, никогда не будешь прежним.
– Марьичев!
Он просыпается рывком, едва не соскальзывает в ров.
– Господи, мы спали три часа!
Ксюша мрачна и не на шутку встревожена.
– На вершине холма стоял человек.
– Где? – напрягается Илья.
– За тем валом. Я проснулась, а он стоял там.
– Как он выглядел?
– У него была крупная голова. Очень крупная.
– Крупная голова? Тебе это не приснилось?
– Мне здесь не нравится, – она подхватывает рюкзак.
– Хочешь, я проверю?
– Нет! Давай идти, наверстаем упущенное время.
Он успокаивает ее по дороге: «Всего-то рыбак из Ворсы». Он размышляет о прицепе с извращенным коллажем и о танце на опушке.
Русло Линты запружено осклизлыми утопленниками-бревнами. Река течет под топляком. Бревна трутся со скрежетом, ветви и корни переплетены узлами.
Угрюмая Ксюша отмахивается от слепней.
Тропинка оборвалась в болоте. Деревья вокруг чахлые и тонкие как спички. Не оправились после давнего пожара. Корявые стволы обросли лишайником. Верхушки засохли. За уродливыми кронами мелькает тусклое солнце, постепенно снижающееся к торфяникам.
Над гиблым болотом стелется дымка.
– Спой что-нибудь, – предлагает Илья.
– Что за глупости, – говорит она.
Но поет – пытается петь. Песенка из кинофильма «Москва слезам не верит» неуместна в тайге и только привлекает взоры из зарослей.
– Без гитары не получается. Вот бы Витьку сюда. Обидно, что он не смог поехать.
– Я его не приглашал.
– Нет? Но ты же сказал…
– Я соврал. Я хотел провести выходные с тобой.
– Мне приятно, но…
Она подавлена. Она подыскивает слова.
– Ильюш, мне жаль, если я ввела тебя в заблуждение. Ты мой друг, самый лучший. Но сейчас у меня не тот период, чтобы…
Он останавливается, касается ее запястья:
– Тот. Ты просто еще не поняла. Я буду рядом всегда. Я не предам тебя. Я…
– Илья…
– Я люблю тебя.
Она отнимает руку и пятится. Смотрит поверх его плеча ошарашенно.
– Скажи, что это не галлюцинация.
Девять идолов врыто в землю буквой «С», так же как на рисунке прадеда. У зубчатой стены леса стоит насаженный на полутораметровые опоры-пни амбар. Точь-в-точь избушка на курьих ножках, без окон, но с дверями. Доступ к поляне преграждает болото, и они прыгают с кочки на кочку.
Таким капище являлось во снах художнику Марьичеву, закончившему жизнь в психиатрической больнице святого Николая Чудотворца.
И писателю Раймуту, глотающему выхлопной газ, оно пригрезилось таким же.