Призраки (сборник) - Кабир Максим. Страница 4

– Да я так, байку травил, – бурчит Борис, – не веришь же ты в самом деле, что она там до сих пор?

И жена качает головой, и пьет настойку от сердца, и Мокрова течет и течет вдаль.

А Пашки в феврале не стало. Пропал без вести – как его ни искали, не нашли. Известно лишь, что он незадолго до исчезновения в областную психбольницу ездил, Михайлова навещал.

Течет быстрая Мокрова вдоль живописных берегов. Течет параллельно ей старая железка, укутанная травой и мхом. Желтый и зеленый цвета правят в этом краю всеми своими оттенками. И вдруг – брошенная изба черным пятном посреди луга. Остов трактора с еще сохранившейся синей краской на ржавых боках. Потом болота, все еще крепкие железнодорожные мосты, покосившиеся семафоры. Устремляются рельсы сквозь заросли лиственницы, а за ними целый поселок: десятки заколоченных домов, деревянный клуб с провалившейся крышей, пожарная часть… Некому больше здесь жить, нечего охранять. Дальше на юг – пожираемая тайгой, похожая на покусанное яблоко колония. Перекрытия крыш вывороченными рыбьими ребрами торчат над бараками. Кое-где еще сохранились стекла. Над оврагами гниют мостки, огороженные ржавыми решетками. Тронешь железо – превратится в труху, как обратился в труху смысл бодрых, но лживых лозунгов, развешанных то тут, то там. За Трешками нет ничего. Ничего человеческого.

Весной восемьдесят девятого года приснился Борису сон, будто кто-то в избу стучит посреди ночи. Он двери отпирает, а на пороге Паша. Шинель насквозь мокрая, лицо белее белой глины, а под глазами темные круги.

– Где же ты был столько лет? – ахает Борис, впуская гостя в избу.

Входит Паша. Походка у него странная, ноги не гнутся, и пахнет от него болотом, и тина с шинельки свисает. Но ведь это Пашка! Пашка вернулся!

Борис кидается на кухню, режет хлеб, наливает в стопки водку. Гость, скрипя суставами, садится за стол. Берет ломтик ржаного. Нюхает.

– Все это правда, – говорит он грудным булькающим голосом и смотрит на старика пронзительным взглядом. – Про Своржа и колокола.

Он накрывает хлебом свою стопку и произносит тихо:

– Ты, Борис Иваныч, меня найди. Там несложно. От старого моста на север. Сам все поймешь. Только ищи меня на Пасху. На Пасху болотным колоколам звонить запрещено. Никто тебя не тронет. Как найдешь, сам поймешь, что делать.

Засим он встает и тяжело уходит к дверям.

– Пашенька, подожди, я Арину разбужу! Она за тобой каждый день плачет, пусть хоть краем глаза на тебя посмотрит.

Но гость уходит не оборачиваясь, и Борис просыпается в холодном поту.

На Пасху он взял у соседа мотоцикл с коляской и поехал на юг, ничего не сказав Арине. Оставил транспорт в Пешнице, оттуда пешком. В одной руке лопата, в другой – багор. А в голове все байки, что он когда-либо слышал. Про желтолицего болотника, пугающего грибников вздохами да всхлипами. Про кикимор, заманивающих путников в трясину криками о помощи. Про болотных криксов, запрыгивающих на спину и катающихся на человеке верхом до первых петухов. А еще про хитрых лесавок, уродливых шурале, злыдней и хмырей…

А вокруг, куда ни глянь, топи, и черные столбы деревьев стекают с зеленых крон, и колышется ряска над смертельными ямами. Ягод – видимо-невидимо, и слышны голоса тетеревов, глухарей, пищух, неясытей. А потом нет голосов. Нет птиц. И хочется побежать назад, но Борис не сворачивает, на ощупь идет через тайгу.

Сегодня Пасха. Сегодня нечисти на земле делать нечего.

Пашу он нашел. Паша лежал на изумрудно-белом покрывале кислицы, почерневший, но не разложившийся за десять лет. Черная выдубленная кожа облегала высушенное лицо, перекрученные кисти торчали из рукавов шинели. А шинель мокрая насквозь, хотя дождей не было уже месяц. Значит, раньше он лежал в болоте, где кислород не может разрушить ткани, где холод и сфагнум законсервировали его труп, обратили в торфяную мумию. И лишь недавно кто-то достал Пашу из болота, чтобы Борис предал его земле.

Хоронили лейтенанта рыбаки из поселка. Никому в Ленинске не сказали. Там никого уже не осталось, кто помнил бы Овсянникова, а родных у Паши не было. Кроме Арины с Борисом. Не хватало, чтобы, узнав о мумифицированном трупе, в тайгу нагрянули ученые. Нет в тайге науки. Черная церковь есть, а науки нет.

– Простите нас, – говорит Лиза, пряча в рюкзак злосчастную газету, – и спасибо за угощение.

– Вы нас простите, – смягчается Борис. – Мы здесь совсем от людей отвыкли. Сколько лет втроем кукуем.

Гости собираются, благодарят за уху. Испортившаяся было атмосфера вновь налаживается. Кузьмич достает из кармана горстку конфет «Холодок» и протягивает Лизе. Улыбается. И вдруг впервые за весь вечер начинает говорить:

– Это еще что! Это разве невидаль! Вот была война, фашисты землю забирать пришли! Весь народ советский встал супротив. И звери встали, и птицы. И все существа встали. И домовые, и банники, и лесавки с водяными – все на войну пошли. Сталин отряд сформировал из нечистой силы, и она с фашистами сражалась, вот как было. Банники их камнями раскаленными били, лесавки в топь заманивали. Леший с пути сбивал и прямо на мины вел. Здесь это было, у нас. Не зря на гербе нашей Архангельской области святой архистратиг Михаил в лазуревом вооружении, с червленым пламенеющим мечом и с лазуревым щитом, украшенным золотым крестом, попирает черного лежащего дьявола. Низвергнут лукавый, фашисты низвергнуты. Лишь болота остались. Черт, когда мир создавался, похитил у Господа кусок земли, съел да выблевал. Вот и болота получились. А вы говорите, невидаль.

Все смотрят на Кузьмича удивленно, а потом Лиза произносит своим красивым голосом:

– Ну, нам пора. А церковь мы и сами найдем. Тайгу с ног на голову поставим, но найдем.

И долго потом смотрят старики, как арендованная в Архангельске «нива» поднимается по склону от рыбацких избушек, делает поворот и уносится в сторону Пешницы.

– Так тому и быть, – вздыхает Борис, – вы церковь найдете, я – вас найду.

Арина крестится и заставляет Кузьмича перекреститься, но тот гудит как паровоз и машет птичьей лапкой вслед исчезающему автомобилю.

Вот уже двадцать лет подряд ходит Борис на Пасху в тайгу. В этот день отдает болото по одной своей жертве, выкладывает ее аккуратно на покрывало кислицы, чтоб старик забрать мог. Раньше легче было, а нынче он совсем дряхлый стал. Порой до сумерек волочит труп по лесу. Все они под ольхой похоронены, недалеко от поселка. Пашка первый был. Сейчас там целое маленькое кладбище. Двадцать торфяных мумий.

Борис, когда еще почта до них доходила, выписывал журнал «Дружба народов» и прочел в одном из номеров стихотворение Александра Блока:

Теперь, закапывая очередную мумию, он читает блоковское стихотворение вместо молитвы, и Кузьмич сопровождает чтение паровозными гудками сложенных в трубочку губ.

Однажды он и Лизу похоронит: почерневшую, скорченную. Если до Пасхи сам не помрет.

И мерещится ему болото, где под ряской, под трехметровым слоем утрамбованных трупов лосей, росомах, волков, лисиц, белок, бурундуков, стоит Черная церковь. И горят в ее оконцах бледно-голубые огни – свечи покойников. И ждет она, что однажды опоздает старый Борис, не успеет до окончания Пасхи из леса уйти.

И мощь ее никогда не иссякнет.

Дом на болоте

В субботу, после уроков, Родион Васильевич Топчиев поехал в город, на почту. Отправил дяде письмо и забрал долгожданную посылку. Обратно в Елески вернулся затемно. Возница спешил, погонял приземистую лошадку по узкой лесной тропинке. Родиону не терпелось испробовать фонарь, вознице – выбраться скорее из леса, домой, где семья и иконы в углах.