Коллеги - Аксенов Василий Павлович. Страница 28
– Ну, пока. Спасибо, товарищ.
– Чего там. Счастливо.
«Абсолютно не страшно», – думал Зеленин, болтаясь в воздухе и щупая ногой пустоту.
Последняя ступенька плясала метрах в пяти над землей. Он разжал руки и сразу же врезался по грудь в снег.
Могучий рокот и свист над лесом. Зеленин поднял голову. Сверху бесформенным кулечком быстро катилась Даша. Она упала чуть ли не на шею Зеленину. Оба весело забарахтались в снегу. Отменное приключение!
Лешка Максимов просто окочурился бы от зависти.
– Ну, – сказал Зеленин, – что же, поползем теперь до дома?
– Смотрите, – толкнула его Даша, – вон жена лесника.
От дома, ожесточенно махая лопатой, двигалась к ним темная фигура.
– Ну вот, пока все, – сказал Зеленин, стягивая шелк на последнем шве. – Утром в больницу, там проведем второй этап.
– Жить-то будет кормилец? – глухо спросила из угла женщина.
Зеленин вздрогнул и посмотрел на нее. Сколько извечного, даже первобытного было в этом простом слове «кормилец»! Видно, и сейчас, в век вертолетов и пенициллина, во всех без исключения женщинах живет древний страх перед потерей мужчины, кормильца, водителя малого человеческого отряда – семьи.
Не важно, кто он – банковский служащий, судья по футболу или охотник-лесник.
Зеленин смотрел на женщину и молчал. Она подошла ближе к столу, на котором лежал ее муж.
– Будет жить! – убежденно воскликнула Даша.
Они перенесли тяжеленное тело лесника со стола и уложили его на кровати в соседней комнате.
Лесничиха собрала ужин. Громадная сковорода с жареным мясом, графин настойки, банка консервированного компота. Аппетит волчий. Даша и Зеленин набросились на еду.
Они ели и вели себя, как люди, довольные своим трудом, прожитым днем, и друг другом, и всем миром. С набитыми ртами они переглядывались и вспоминали, как прыгали с вертолета в сугроб. Лесничиха, подпершись, смотрела на них.
– Дай вам Бог счастья! – вдруг сказала она.
Даша быстро взглянула на Александра и покраснела. Зеленин только спустя минуту понял особый смысл сказанной лесничихой фразы. Женщина, видя их смущение, смутилась сама.
– Ндравится медвежатинка-то? – спросила она.
Зеленин поперхнулся.
– Как?! – воскликнул он. – Так это... Может быть, это тот самый? – Он неловко поежился от своей мрачной шутки.
– Он самый и есть, – вздохнула лесничиха. – Виктор Петрович его ножом закончил.
После ужина Зеленин сел на кушетку, закурил и стал наблюдать, как ходят в длинной клетке взволнованные куры. Ему было чертовски приятно. Он наслаждался простотой и ясностью этой ночи.
Хороший труд, хорошая еда, хорошая усталость и сигарета.
Вошла Даша.
– Александр Дмитриевич, я ввела ему камфару. Сейчас лягу спать.
– Даша, – сказал он.
– Что?
Она стояла перед ним золотистая, румяная и пушистая, с переброшенной на грудь косой. Коса была настолько толстой, что ее переплетения напомнили Зеленину булку-халу. В колеблющемся свете керосиновой лампы лицо девушки казалось совсем детским.
– Может быть, вы посидите со мной?
Она подошла и села рядом на кушетку. Как все просто и прекрасно в жизни: лететь на вертолетах, оперировать людей, пить настойку, любоваться красивыми девушками! Целовать красивых девушек. Даша резко встала и посмотрела исподлобья. Повернулась, ушла.
Зеленин подошел вплотную к окну. Искрился снег, искрилось небо. Вот лес – это действительно мрак, это ночь. Лес кругом.
По лесу бродят волки, медведи, охотники. Люди дерутся с дикими зверями. Потом кто-нибудь кого-нибудь ест. А кто-нибудь стонет один в лесу. Но в небе летят вертолеты. Летят на помощь врачи и сестры, хорошие друзья, понимающие друг друга.
Эта ночь, наполненная жизнью. Такие ночи не забываются.
Они остаются в памяти и освещают прошлое, как фонари.
Хочется спать.
Глава 8
Иди, иди...
С окончанием навигации открылись новые пути – пешеходные тропинки, проложенные по льду. В солнечный день на такой тропе радостно и чуть-чуть страшновато. Такого блеска ты не видел никогда. Вокруг ослепительно серебряный снег, ослепительно золотое солнце, ослепительно голубое небо. Но вот ты ступаешь там, где работал ветер. Скользишь по матовому стеклу, под которым угрожающая глубина, какие-то смутные очертания. Скользишь, подавляешь тревогу и радуешься, что ты на поверхности, в солнечном мире, что тебе хочется петь, что каждый зимний день приближает весну. Зато ночью и в непогоду, в слепящем снежном потоке кажется, что все черти морского дна, вся нечисть выбралась из коряг и студенистого ила, воет и поджидает твой неверный шаг. Замечаешь, как мало стало огней, как пустынны причалы; глядя на застывшие портальные краны, понимаешь древнюю печаль ящеров в ледниковый период. Ты одинок в центре бешеной снежной спирали. Зачем тебе куда-то идти, качаясь и скользя, зачем тебе о чем-то мечтать, зачем гнать тоску? Разве есть в мире что-то, кроме тебя и метели? Разве существуют друзья, теплый свет из окон, телефон, говорящий голосом любимой, и сама любимая? Разве есть в мире столовые, пароходы, библиотеки и операционные, книги и фильмы, вино и волейбольные мячи, телевизоры, песни, весна, счастье? Есть только холод, тоска и вой. Зачем же ты идешь? Звери сворачиваются в клубок, скулят, и слабо защищаются, и готовятся подохнуть. А ты идешь, потому что ты человек, потому что пурге не выбить из тебя уверенности в том, что все перечисленное существует, потому что ты знаешь, что снова будет солнце. Не важно, сколько ты идешь по льду – полчаса или тридцать дней, не важно куда – на свидание с любимой или к Южному полюсу. Важно, что ты идешь. Солнечный день и ненастье. День и ночь. Уныние и надежда. А ты все идешь и идешь.
В отделе шел обычный трудовой процесс: стучали пишущие машинки, звонили телефоны, кричали и смеялись сотрудники. В коридоре стоял Владька и курил. Максимов подошел к нему:
– Ну, чем порадуешь?
– А! Все то же. Был в управлении. В клинику не отпускают. Приказали продолжать освоение гигиенических установок. «Вы оцените это в плавании, доктор Карпов».
После навигации Максимова перевели с карантинной станции в коммунальный сектор, а Карпова – в промышленный. Кончились бессонные ночи, штормтрапы и морские традиции. Стало скучно. Ходили слухи, что, прежде чем отправиться на суда, молодые врачи должны будут пройти через секторы отдела. Не смешно. Скорее мрачно.
Открылась одна из дверей, и в коридор вышел доктор Дампфер, высокий, сухой старик в морском кителе.
– Алексей Петрович, – позвал он, – хотите немного поработать?
Максимов бросил окурок и вошел вслед за ним в кабинет. Дампфер корпел над годовым отчетом. Приставленные друг к другу столы были завалены папками, справочниками и кипами пустографок.
– Я ведь ничего в этом не понимаю, – сказал Максимов.
– Ничего, разберетесь. Вы сообразительный, – усмехнулся старик.
– А что нужно делать?
– Для начала посчитайте тараканов.
– То есть? – опешил Максимов.
– Ну вы же сами писали в актах, когда обследовали суда: инсекты обнаружены или не обнаружены. Вот вам папка актов, вот списки судов. Просматривайте и отмечайте: где есть тараканы, ставьте крестик, где нет...
– Нулик?
– Правильно. Я же говорю, вы сообразительный.
– Вся премудрость?
– Да.
«Крестики и нулики, – думал Максимов. – Замечательно! Значит, я учил физиологию, биохимию, диалектический материализм, проникался павловскими идеями нервизма для того, чтобы считать тараканов? Здорово! Итак...» Паровая шаланда «Зея» – крестик, буксир «Каменщик» – нулик, водолей «Ветер» – нулик, теплоход «Ставрополь» – крестик...
– Ну как, дело идет? – спросил Дампфер, не поднимая головы от бумаг.
– Просто здорово! – воскликнул Максимов. Все клокотало в нем, хотя он спокойно сидел в кресле и перелистывал акты. «Проклятый старик, канцелярская крыса, знаешь ли ты, что я умею читать рентгенограммы и анализы, что я уже сделал самостоятельно три операции аппендэктомии и даже один раз ассистировал при резекции желудка? Знаешь ли ты, что профессор Гущин нашел у меня задатки клинического мышления? Наконец, знаешь ли ты, что я волнуюсь, когда слушаю музыку или читаю стихи, что я и сам немного пишу? Впрочем, если бы даже ты и знал все это, ты не постеснялся бы заставить меня считать тараканов. Что ты понимаешь в жизни? Что ты видел в жизни, кроме своих бумажек да колоды для рубки мяса?»