Коллеги - Аксенов Василий Павлович. Страница 32

Не прекращается снегопад. Молодой человек уже что-то поет на ходу, что-то кричит:

– Пингвины! Эй, пингвины!

Впереди группа дворничих сгребает снег. Широкие книзу, в белых фартуках, они действительно сквозь кисею снегопада напоминают пингвинов.

Алексей с налету проскочил знакомый двор, одним прыжком взлетел на знакомое крыльцо и оказался в знакомом подъезде. Медленно стал подниматься по пожелтевшим мраморным ступеням. Осмотрел знакомый фонарь, свисающий с потолка, мозаику окон, выходящих на лестничную клетку, бронзовую решетку лифта. Подумал: «Добротно строили эклектики от архитектуры».

Жаль, хмель быстро выветривается. А ноги не слушаются, не хотят идти вверх. Спать хочется. Отсюда четверть часа ходьбы до общежития на Драгунской, а там в 120-й комнате сегодня пустует койка. Снять туфли, вытянуть ноги, закрыть глаза и... к черту, к черту все! Кора головного мозга отдыхает, как городская электростанция, гаснут очажки возбуждения. Блаженство! Ну, нет! Так проще всего – сон, смерть или тупая жвачка. Неужели он смел только тогда, когда по кровотоку бродит спирт? Бей в барабан! Не бойся! Третий, четвертый, пятый, шестой этаж. Звонить сильно, нахально, всех взбудоражить! Не отрывать пальца от звонка. Идут!

Дверь приоткрылась на цепочке. В темноте замаячило бледное лицо Веселина.

– Что такое? Кто там? Что случилось?

– Привет! – сказал Алексей. – Это я.

– Простите? – вопросительно произнес Веселин. Сейчас скажет: «Не имею чести знать». Должно быть, и с налетчиками этот тип будет разговаривать с позиций врожденной культуры.

– Здесь находится мой друг Владислав Карпов, – пробормотал Алексей.

Послышался легкий полет каблучков по паркету.

– Ну, пусти же! Убирайся, Олежка! Чего ты испугался?

Когда же ты перестанешь заикаться, жалкая личность? Когда наконец ты сможешь спокойно смотреть в это лицо, спокойно брать эту руку, пожимать ее (лучше всего легковесно целовать) и говорить непринужденно что-нибудь, ну там: «Паду к ногам твоим, богиня», – или еще какую-нибудь пошлость?

– Привет! – хрипло сказал Алексей. – Это я.

– Алешка! Заходи же!

Удивительное самообладание. Легкий, веселый тон: встретила друга детства.

В темной передней он снял пальто, пошарил на шее шарф, усмехнулся. Вера зажгла свет, и он неожиданно увидел себя целиком отраженным в зеркале. Удовольствия это ему не доставило.

– Как я рада, Алешка, что ты вспомнил все-таки обо мне!

– Да? Я тоже рад, что ты рада. Владька здесь?

– Владька скис. Было весело, а сейчас все уже выдохлись, философствуют. Проходи же.

– Одну минуту.

Максимов, холодея от ужаса, зашарил в карманах. Неужели потерял и это? Нет, вот он, подарок. И смех и грех.

– Вера и вы... мм... Олег, не знаю, как отчество...

Веселин сделал протестующий жест:

– Помилуй, просто Олег.

– Ну, в общем, я извиняюсь за столь поздний визит, но я решил все-таки поздравить... Веру... и... вот ты, кажется... ну, помнишь... хотела иметь такую штуку.

– Алешка! Какая прелесть!

Вера подняла руки, притянула к себе голову Максимова и поцеловала его в щеку. Дружеский поцелуй, и только. Или слишком нежно для друга?

Вся мебель была сдвинута к стенам, в углу на полу стоял магнитофон.

выкрикивал низкий женский голос. На паркете прыгало несколько пар. Среди танцующих был и Владька. Он держал в объятиях худенькую девушку и смотрел на нее, как самоуверенный хищник. Увидев Максимова, он остановился, махнул рукой и крикнул:

– Эй, кого я вижу! Макс, друг мой, брат мой, усталый страдающий брат! – Он подвел к Алексею девушку, погладил ее по голове и проговорил: – Видел ты в своей жизни что-нибудь подобное?

– Девушка, будьте бдительны, – сказал Алексей и пошел в соседнюю комнату, где собралась основная часть публики, вольно раскинувшаяся в креслах и на софе. Здесь были и знакомые лица: несколько аспирантов, преподаватели, какой-то известный актер. В центре в позе боевых петухов стояли Веселин и длинный гривастый субъект в мешковатом свитере.

– Чушь! – кричал Веселин. – Хулиганство! Никогда народ не примет такого искусства.

– Вы отрицаете эволюцию, прогресс и современность, – лениво прогудел гривастый субъект. – Живопись в наши дни должна приблизиться к музыке по эмоциональному воздействию на человека, должна стать вибрацией человеческого духа.

– Хорошо, а какая же это вибрация, когда на холст выливают ведро красок, а потом бегают по нему в сапогах?

– Это крайности. Экстаз. Обывателю не проникнуть в тайну творческого процесса. Говорят, один писатель во время работы ставил ноги в тазик с водой. Разве он был психом? Человек более сложная машина, чем это представляется физиологам.

«Занятные мысли вываливает этот курьезный тип!» – подумал Максимов.

Абстрактная живопись была притчей во языцех. На выставках о ней спорили студенты, пенсионеры, врачи, рабочие. Большинство ругалось последними словами и возмущалось. У Максимова были сбивчивые мысли на этот счет: «Черт его знает, а может быть, и есть тут какой-то непонятный еще мне смысл?»

– Итак, значит, эволюция? От тончайшего мастерства Репина и Поленова, от передвижников к мусорной яме?

– Пхе, всюду суют передвижников! У нас и своих достаточно натуралистов. Этот так называемый реализм безнадежно устарел в наш век кино и цветного фото. Пусть попробуют наши корифеи реализма подняться до фотографий Бальтерманца из «Огонька». Так нет, все равно сидит такой деятель и упорно списывает природу. – Потом он махнул рукой на растерянного Веселина. – Больше я с вами спорить не буду. Новое доступно только молодежи.

Все смущенно замолчали – какой удар нанесен молодящемуся доценту. Этого нельзя было не понять, глядя на суетливые движения Веселина, на его дрожащие добрые щеки. Вера вскочила, очень сердитая.

– Фома! – крикнула она гривастому. – Не воображайте себя героем и не расписывайтесь за молодежь. Конечно, натурализм устарел, но не реализм! Врубель, Марке, Сезанн, Матисс – это что ж, по-вашему? Это – искусство! Не то что ваш пресловутый Брак или Поллак, которых вы, кстати, и не видели, ничего, кроме двух-трех плохих репродукций в «Крокодиле» под рубрикой «Дядя Сэм рисует сам». Тоже мне новатор!

Все засмеялись, и тут Максимов сказал:

– Очень трогателен, Верочка, твой порыв. Ты просто идеальная советская жена.

Фома обернулся к нему, и они вместе стали кричать и размахивать руками. Им возражали, их высмеивали, но они не слушали возражений. Дух противоречия овладел Алексеем. Ему казалось, что он бунтует против продуманной симметрии профессорской квартиры, против добропорядочности Веселина и ханжества его жены, своей возлюбленной, против зимы, против Ярчука, против своей скучной работы и даже против Дампфера, человека, которого он уважал и о словах которого думал все эти дни. Он старался не смотреть на Веру, он говорил все быстрее и горячее, словно боялся, что, если остановится, все сразу поймут то, о чем он не сказал ни слова. Осекся, когда встал отец Веры. Отец поставил на стол бокал с нарзаном, который держал в руках, и все замолчали. Профессор ничего не имел против споров, напротив, он всегда мечтал, чтобы в его квартире собиралась и горланила молодежь, но сейчас надо было вмешаться. Иначе Алексей, угрюмый и милый юноша, натворит Бог знает что. Он, кажется, немного влюблен в Веру и зол на нее.

– Леша, – сказал он, – и вы, товарищ, умоляю, не считайте себя пионерами нового искусства. Лет сорок назад я слышал такие же слова от таких же, как вы, юношей. Да чего греха таить, – он задорно вскинул бородку, – и сам я ходил в футуристах. Правда, правда! Могу даже сборник показать, где есть и мои опусы.