Конченые - Гордон Катя. Страница 4

А люди ходят перед нами ровно в такт музыке. Они смотрят на часы и сталкиваются, и спотыкаются, и просто идут точно под музыку «hardcore». Мы смотрим на них через лобовое стекло – и, кажется, весь мир создан эксклюзивно для нас – и там, за пределами нашего взора, просто ничего нет.

16…

Мама наводит порядок. Это ее форма борьбы с окружающим миром. Хаос с моей помощью закономерно побеждает, но мама снова достает пылесос. Нет! – говорит мама, – Я – есть! – и протирает пыль на комоде. – И все же, я тут хозяйка! – говорит она и заправляет кровать…

Когда у меня будет своя жилплощадь – я доверюсь пространству полностью. Скажу ему:

«Пожалуйста, живи, захламляйся, о, моя Великолепная Квартира! А я буду послушно искать в тебе свое место…»

А мама расставляет книги и протирает пыль. Пушкин и Толстой, и поваренная книга встают по струнке, отдавая честь ее безнадежному упорству. Ма-ма мо – ет ра – му. Она открывает мой письменный стол, мой алтарь всемогущего Бога забытых вещей. Она высыпает на ковер свечи и ручки, ракушки морей, на которых я не была. Она придумывает им место и смысл – пакетирует их, расфасовывает и перетягивает резинкой, и всасывает пылесосом лишнее. Она честно не заглядывает в мои пустые тетради и складывает их стопкой. Она выбрасывает засохшие жвачки и поломанные заколки – каменный век моего бытия, – она придумывает мне новую жизнь.

– Зачем? – спрашиваю я маму.

– Свинарник… – говорит она.

– А как же «право на личную жизнь»? – спрашиваю я.

– Какие глупости… – говорит она.

– И, правда, глупости… – думаю я.

– А плеер мой где? – интересуюсь.

– У сестры Валентины записи… Ей прослушать надо…

И становится очевидно, что этот стол, эта квартира, эта планета, эти заколки со сложной судьбой мне совершенно не принадлежат. Они летают себе в вакууме Вселенной, крутятся и ни о чем не думают. И моя голова, и мое туловище мне совершенно не принадлежат – они тоже летают в вакууме и крутятся. И слова, и мысли, и чувства крутятся. И разве может мама всосать весь этот хаос? Нет, конечно… И она крутится со своим пылесосом в вакууме Вселенной, в нашей Солнечной системе, на планете Земля, в 26 метрах нашей квартиры. И нет ничего личного, и ничего общественного, и ничего своего – а, значит, и терять совершенно нечего. Урра!

17…

Мы сидим в ресторане. Сергей Юрьевич тупо улыбается мне. Ему пятьдесят, не меньше.

– Ты такая красивая… – выдыхает он.

Отчего на свете так мало людей, которые относятся к себе критически? Вот будь мне пятьдесят лет… Будь у меня рыхлый живот, лысина и пять своих, настоящих зубов – разве бы я пошла на свидание с двадцатилетней девицей? Нет, конечно. А зачем? Чтобы лишний раз убедиться в том, что все бабы одинаковые, что у меня рыхлый живот, лысина и пять зубов?

А мужики идут. Целыми отрядами, потуже затянув ремни на брюках, подороже напялив часы на руку и начистив ботинки, в которых прячутся огрубевшие пятки. Они идут, надеясь на взаимность, или, хотя бы, на не очень дорогое удовольствие.

– Здесь отменное фуа-гра… – улыбаясь говорит Сергей Юрьевич.

– Лучше деньгами… – думаю я.

Вот интересно: если я сейчас поем – это значит я сказала «да» – или ничего не значит? Если я только выпью кофе с пирожным?

– Ты, наверное, стихи пишешь? – Сергей Юрьевич явно нервничает.

– Да нет… А с чего вы взяли…

– «Ты…» – он кладет мне свою поролоновую руку на запястье.

– С чего ты взял? – повторяю вопрос я, сделав глоток вина.

– У тебя очень романтический вид…

Слава Богу, пришел официант.

– Мне фуа-гра, а даме… – Сергей Юрьевич глядит на меня, как обычно, улыбаясь.

– А даме… А что у вас самое дорогое? – начинаю наглеть я.

Официант растерянно посмотрел на Сергея Юрьевича – С.Ю. кивнул в ответ:

– Лобстеры…

– Вот мне лобстеров, – перед глазами всплыли резиновые лица отца и бабушки с вареньем на губах… – И вина белого, самого тоже… – решаюсь я.

Официант кивнул и растворился в темноте.

– Гуляем, – опять улыбнулся С.Ю.

– Сергей Юрьевич… – я начала монолог, – я бы могла долго и нудно рассказывать о своей учебе и мечтах, о том, что мама меня ждет к восьми, и, вот досада, как раз сегодня у меня сломался каблук на любимых туфлях. Еще бы я рассказала о неоплаченном мобильном и о том, что с вами я себя чувствую спокойно, – и вообще вы – мужчина моей мечты…

Принесли вино. Я залпом выпила бокал.

– Так вот… Дома меня не ждут, мужчины мне нравятся помоложе… И деньги мне очень нужны… Я не блядь, но начинать когда-то надо…

Я еще выпила. На Ю.С. я старалась не смотреть.

– Короче, давайте без сюсь и всякой чепухи. Щас поедим – потом, ну… И все!

С.Ю. спокойно смотрел на меня. Оказалось, что когда он не улыбается – у него довольно приятное лицо

18.

Помню: ко мне перед сном заходила бабушка, «маминамама». Она гасила свет в комнате и в контражуре дверного проема тихо говорила:

Спокойной вам ночи, приятного сна,

Желаю увидеть осла и козла

Осла до пол ночи, козла – до утра,

Спокойной вам ночи, приятного сна.

Когда трудно уснуть – я повторяю это заклинание про себя. Маминамама закрывает дверь. Под цокот копыт приходит сон.

19…

Я проснулась в гостинице одетая и обутая…

Прямо надо мной звенит хрусталем громадная люстра. Ничего не было – по разным признакам понимаю я… Да и вообще: ничего не было до этого самого момента – все смыло бурными винными потоками – и я, не уцелев, но заново родившись, плыву на кровати посреди мирового океана под безвкусным хрустальным светилом. Я родилась заново. Как я боялась проснуться с собой в новом утре – открыть глаза – и… и увидеть поролонового, странно пахнущего Сергея Юрьевича, который, смущаясь своего лица, так ласково, по – свойски уже, вопьется в меня своими губами и скажет: «Доброе утро, кисанька…». И он будет совсем рядом, а я буду совершенно голая…

А я родилась сегодня в рубашке…

Номер большой. На стеклянном подносе пучатся персики. У персиков конверт. Открываю его – в нем деньги: тысяча уев, честное королевское, и записка… «Прощайте… С.Ю.» А – тя – тя, Сергей Юрьевич, 1000 баксов – чтобы доказать себе самому, что вы не старый похотливый козел – это круто; но дважды два – это все таки четыре, ни больше ни меньше…

20…

Я открываю дверь нашей квартиры. Мама сидит у окна. Виден только ее силуэт.

– Я не спала всю ночь… – с укоризной говорит она, но не оборачивается.

– Надо было выпить снотворное…

Я разуваюсь.

– Почему мы не говорим нормально? – она говорит тихо.

– Нормально?! – возмущаюсь я. – Нормально говорят с нормальными! Пока у тебя над кроватью висит этот спаситель мира по фамилии Филоненко… А, ладно…

Я прячу деньги в стол. Не смотря на недавнюю «зачистку» карандаши, ластики и заколки чувствуют себя свободно. Ящик вновь начинает жить своей независимой жизнью.

Мама сгорбилась у окна – словно плачет. Мне становится ее жалко, как жалко глупого ребенка, который каждый раз прищемляет себе дверью палец.

– Ну ладно… – я достаю валерианку.

– Ты многого не понимаешь еще.

– Да уж, мам. Ваш святой Филоненко ездит на джипе, и квартира у него, наверное, получше наше однокомнатной.

Я пою ее валерианой – и обнимаю.

Теперь я подхожу к кровати – и ложусь.

– Мам…, а где мой медведь-вонючка? – Я не нахожу своего пахнущего пылью старого медведя.

– Ты уже взрослая… Мы в приют игрушки собирали.

Я чувствую, как кровь приливает к щекам, недавняя жалость превращается в злость и раздражение. Я поднимаюсь с кровати, сжимая кулаки:

– Все! – говорю я, – меня больше нет! – и закрываю дверь.

21…

Я выбегаю на улицу. Вздох. Сейчас я ненавижу мать за медведя и плеер, за Филоненку и ее маразм.