Очень хотелось жить (Повесть) - Шатуновский Илья Миронович. Страница 29

Потом я не раз задумывался над тем, что сталось с этим мальчиком. Кто он сейчас? Доктор наук, ученый? Или по обстоятельствам военного времени был вынужден бросить школу, пойти работать в колхоз? Помогал матери пахать на коровах, стал механизатором, по сей день трудится комбайнером, бригадиром, заведующим фермой? Гадание не ответит на этот вопрос. Но когда я вижу теперь, как какая-нибудь московская бабушка хлопочет возле баловника-внука и, даже призвав на помощь папу, маму и тетю, не в силах оторвать его от цветного телевизора и усадить за уроки, я вспоминаю сорок второй год, голодную тамбовскую деревню, три картофелины на необструганном столе, вокруг которого лежали на шинелях Солдаты, и мальчика в худых маминых ботах, который в сгущающихся сумерках у окна учил пушкинского «Анчара»…

Утром нас повели обратно в Тамбов. Мы прошли через весь город и оказались на грунтовой лесной дороге, вьющейся вдоль железнодорожного полотна. Наконец добрались до маленькой станции Рада, состоящей всего из двух-трех кирпичных зданий. Вокруг лежали штабеля бревен — раньше где-то поблизости велись лесозаготовки. Тут же перешли через пути и углубились в лес. Колючие сумерки клубились под кронами деревьев, сухой валежник трещал под тяжелыми солдатскими ботинками, в чащобе тревожно крикнула ночная птица. Мы шли очень долго.

Лес, пугающий своей тишиной и необитаемостью, на самом деле был полон людьми. Утром мы увидели повсюду длинные порядки солдатских землянок с площадками для построения. В капонирах были укрыты грузовики, орудия, походные кухни, накрытые брезентом снарядные ящики.

Это были знаменитые Тамбовские лагеря, где в годы войны формировались многие части. Сейчас здесь развертывалась 107-я стрелковая дивизия, ее 504, 516 и 522-й стрелковые полки. Мы были уверены, что из курсантов будут созданы отдельные ударные батальоны. Но оказалось по-другому.

Утром объявили построение. Мы стояли на полянке, образуя букву «П». Появилась группа офицеров во главе с майором — командиром 522-го полка. На его груди красовались два ордена Красного Знамени.

— Я знаю, что вы без пяти минут лейтенанты, — обратился к нам майор. — Опытные, хорошо подготовленные военные люди. Вы должны стать стержнем, боевой пружиной личного состава полка, батальонов, рот, взводов, помогать нам учить бойцов, показывать им пример, вести их за собой.

А затем состоялись торги, вроде тех, которые были в училище в первый день нашего прибытия. Только выбор здесь открывался гораздо шире.

— Пятнадцать человек ко мне в полковую артиллерию! — кричал артиллерийский капитан.

— Десять человек в роту связи! — зазывал другой командир.

— Музыканты есть? Трубачи, барабанщики? — спрашивал капельмейстер полкового оркестра.

— Химвзвод!

— Отдельная рота автоматчиков!

Вперед вышел бравый капитан, которого мы видели накануне в деревне Стрельцы.

— Ну а кто хочет ко мне в стрелковый батальон, в минометную роту? — весело крикнул кавалерист.

Отозвалось много голосов:

— Мы хотим! Учились на минометчиков!

— Вот и превосходно! — обрадовался капитан. — Будем воевать вместе. Минометчики, выходите вон туда, на край поляны, к большой сосне.

Впрочем, из нашей курсантской роты у сосны оказались далеко не все. Минутой раньше во взвод пешей разведки ушли Володька Чурыгин и еще восемь ребят. Остался в строю бывший командир нашего отделения Александровский.

— А вы разве не с нами? — удивился я.

Сержант махнул рукой.

— Выбираю чистую пехоту. Там хоть одну винтовку с собой таскать, а не этот дурацкий самовар. Напился из него по уши, сыт по горло. Мерси!

Возле большой сосны собралось человек сорок. К нам подошел комбат вместе со старшим лейтенантом, невысоким, коренастым кавказцем.

— Очень здорово, что вы курсанты-минометчики, — все радовался капитан. — Значит, будете бить врага без промаха. С такой минометной батареей пехота не пропадет!

— А почему кавалерист командует стрелковым батальоном? — шепотом спросил меня Яшка Ревич.

— А чему удивляешься? — ответил вместо меня Ваня Чамкин. — Некоторые пехотинцы совсем недавно еще щеголяли в голубых петлицах.

Петлицы с пропеллером — это из голубого, несбывшегося сна. Бездонное ферганское небо, «тринадцатая- белая», разбегающаяся на взлетной полосе, раскачивающийся над головой белый купол парашюта, — как все это было далеко от утреннего тамбовского леса, от пахнущей прелыми листьями земли, от лихого пехотного комбата с кавалерийскими петлицами…

— А вот и ваш командир роты старший лейтенант Хаттагов, — показал комбат на подтянутого кавказца. — Воюет с первого дня войны. Начинал бойцом.

Старший лейтенант привел нас в нашу землянку — землянку минометной роты третьего батальона 522-го стрелкового полка. В землянке уже обитало человек тридцать бойцов, зачисленных раньше нас в минроту. Тут же нас распределили по взводам и отделениям. Меня назначили командиром расчета вместо ушедшего в стрелковую роту сержанта Александровского. В нашем отделении оказалось еще трое курсантов — Виктор Шаповалов, Яков Ревич, Борис Семеркин, а также трое только что призванных в армию бойцов — подносчики мин Масленников, Булгаков и бедовой Небензя. Всем им было лет по сорок — сорок пять; в общем, они годились нам в отцы. С незнакомым чувством я приглядывался к ним — своим подчиненным. Раньше все было логично: мы, мальчишки-одногодки, были все на одном, курсантском, положении. Командовали нами люди, старшие по возрасту, по жизненному опыту, по военным знаниям. А тут!

Масленников, Булгаков и Небензя принесли с собою кусок совсем незнакомой мне жизни: печальные разговоры об оставленном доме, женах, детях, несмешные побасенки, житейскую мудрость, соседствующую с весьма приблизительным взглядом на вещи, с незнанием элементарных сведений, известных каждому десятикласснику.

Подносчик мин Масленников воевал еще в империалистическую войну, которую закончил в австро-венгерском плену. Крупный, плотно сбитый мужчина с массивной головой на короткой шее, узкими бесцветными глазами и сиплым, будто простуженным голосом. Из дому он привез мешочек самосада и, к зависти наших бестабачных курцов, вертел папироски толщиною в палец.

— Угостите табачком, — осмелел как-то стеснительный и деликатный Яша Ревич. — Курить хочется, аж уши пухнут.

— Значит, сначала мой табачок пустим по кругу, — ухмыльнулся Масленников, — а потом будем курить всяк свое.

Не поделиться с товарищем табаком по нашей курсантской морали было самым мерзким поступком, граничащим с подлостью, с предательством.

— Оставьте хоть бычка докурить нам с Яшкой! — унизился Виктор Шаповалов.

От жадности Масленников затянулся во всю мочь, закашлялся, из его глаз брызнули слезы.

— Это как же получается? — сказал он, отдышавшись. — Отдам вам, не накурясь, новую вертеть придется. А табак теперь дорог — пятнадцать рубликов стакан.

В эти минуты он напоминал мне знакомого по рисунку в учебнике кулака-мироеда, сидящего на куле с пшеницей в голодный год.

Прижимистый подносчик мин до армии работал не то кочегаром, не то сцепщиком вагонов. Он всюду доказывал, что у железнодорожников есть броня и его мобилизовали по ошибке. Над ним посмеивались: ишь какой хитрый, надумал отвертеться от фронта! Тем не менее в штаб пришла бумага, Масленникова отпустили, и он уехал домой с мешком недокуренного табака, так и не угостив на прощанье щепоткой Витьку с Яшкой.

У второго подносчика мин, управдома из Саратова Булгакова, был вид рафинированного интеллигента, на которого потехи ради надели военную форму. Маленький, сухой, с узкой, впалой грудью, в очках, свободно болтавшихся на остром, птичьем носу, он и впрямь напоминал цыпленка. Пилотка у него была натянута на уши, шинель висела эдакой поповской рясой, ботинки все время расшнуровывались, обмотки сползали с ног и тянулись за ним по земле траурной лентой. Он почему- то никак не мог сообразить, каким образом надевается штык на самозарядную винтовку Токарева, как уложить противогаз в сумку, а вот устройство угломера-квадранта или буссоли было для этого управдома вообще тайной за семью печатями.