Огни Новороссийска (Повести, рассказы, очерки) - Борзенко Сергей Александрович. Страница 24
Ночью с Вишневским отправились в штаб дивизии. По дороге до штаба двенадцать километров. Пошли напрямик, заблудились среди камышей и озер, попали в полосу малозаметных препятствий — тончайшей проволоки, окрашенной в зеленый цвет, — и плутали до утра.
Вернулись в Каменку. Вишневский пошел в больницу к полковому врачу Уринсону обедать. Во дворе больницы в гинекологическом кресле спал санитар. Во время обеда в больницу попал снаряд, едва не убил Вишневского и Уринсона.
На редкость тихий вечер. Люди не могут быть несчастными двадцать четыре часа подряд. Хозяйская дочь, семнадцатилетняя Нюся, сидит на краю колодезного сруба, невдалеке от окопа, в который переселилась вся их семья, и вполголоса напевает задушевную украинскую песню. Так приятно слушать милый грудной голос. Давно уже не слышал я песен. Во время отступления не поют!
Изредка ветер доносит из-за Днепра смягченную расстоянием медь оркестра — обрывки национальных германских гимнов: «Дейчланд. Дейчланд юбер аллес» и «Хорст Вессель». Тогда Нюся испуганно замолкает, прислушивается, кусает губы.
Я думаю, как хорошо было бы в каждом полку иметь духовой оркестр, припоминаю футбольные матчи, в которых я участвовал, — музыка возбуждает так же, как вино. Вспоминаются слова покойного капитана Гамзы:
— Умирать — так с музыкой!
С подругой Таней к нам подходит шестнадцатилетняя Клава — сестра Нюси, с отчаянием спрашивает:
— Что нам делать, когда придут немцы? — темные глаза ее загадочно блестят.
Все население Каменки уверено, что к ним придут фашисты, ждут их, как неизбежное зло, боятся, словно чумы.
Успокаиваю девушек, как могу. Говорю, что никогда врага не пустят за Днепр, а сам знаю — сегодня ночью кавалерийский полк Ревы покидает Каменку, и утром сюда придут оккупанты.
Я беру Нюсю за руку и, глядя в ее прелестные голубые глаза с поволокой, говорю:
— Даже если придут немцы, я все равно приеду к вам с разведчиками… Только разузнайте побольше о немцах, какая часть, где расположен штаб, сколько у них пушек и танков…
Это уже задание, работа, помощь своим.
Впервые за наше знакомство Нюся, не стыдясь, целует меня в губы и, тяжело вздохнув, уходит спать в свой окоп. Она ложится в него нехотя, как в могилу, и, мучимая лихорадочной бессонницей, не может уснуть.
На рассвете оставляем Каменку.
Кто-то одним вздохом выпаливает:
— Я вот отступаю, а мать осталась у немцев. Куда это годится?!
На душе у меня тоже все время противно, тяжело.
За ворота в одной рубашке выбегает Нюся, теплая и ласковая повисает у меня на шее.
— Ваня, возьми меня с собой.
Вся кровь от сердца прилила к щекам. Я молча, с силой разрываю душистый венок ее тонких рук и, не глядя на нее, иду прочь.
Я понимаю последний крик девичьей души. Приход оккупантов — крушение всей ее жизни. Если бы не приказ отступать — лег бы у ее порога и стрелял до последнего патрона, и гитлеровцы прикоснулись бы к ее телу, только переступив через мой труп.
С лейтенантом Чугуновым и тридцатью кавалеристами, благо тучи закрывают луну, выезжаем ночью в разведку в сторону Каменки.
Едем через поля высокого проса на удалении двух километров от дороги. Кони идут крупной рысью. Чугунов торопится.
Неожиданно натыкаемся на аэродром и останавливаемся в недоумении. Каким образом немцы смогли так быстро перетащить самолеты, да еще так близко к фронту?
На аэродроме полно людей, занятых расчисткой поля и постройкой ангаров из плетеной лозы.
В Каменку въезжаем со стороны, где жила Нюся. Спешиваемся, отдаем коней коноводам и пробираемся огородами к домам. Воздух оглашается неистовым лаем. Но мы уже видим, что немцев здесь нет, идем смелее.
Стучу в знакомую ставню, называю себя. Открывает Евдокия Тимофеевна — Нюсина мать, бросается на грудь, рыдания сотрясают ее. Даю ей воды, понемногу женщина успокаивается.
— А где отец, Нюся где?
— Забрали на работу, на строительство аэродрома… Боюсь, как бы не погнали в Неметчину. Штаб фашистов возле больницы, через Днепр переправляется много войск, везут танки. Говорят, семнадцатая армия.
Мы попрощались, сели на коней и на изгибе дороги напоролись на немецкий танк. Танкисты окликнули.
Пришлось ударить по коням и лететь вскачь через изгороди и огороды. Вслед хлестнул пулемет.
Меня всегда тянуло в редакцию, и возвращался я туда, как в родной дом. Хотелось поговорить с товарищами, почитать свежие, в лучшем случае недельной давности, московские газеты. Но мне не давали засиживаться, я специальный корреспондент, и мое место пребывания в дивизиях.
Вот и сейчас, только вернулся, не успел еще пообедать, а Нина Зикеева уже печатает для меня новую командировку, на этот раз в 164-ю дивизию, штаб которой находится в Малой Лепетихе. Дивизия эта крепко потрепала фашистов, взяла трофеи, захватила пленных. Об этом надо написать две полосы для газеты. Едем пятеро: Павло Байдебура, Наум Демиховский, неизменный Лифшиц третий и, как всегда, шофер Куриленко.
…В селе стоят несколько огромных крытых немецких грузовиков, захваченных в ночном бою батальоном, которым командует старший лейтенант А. А. Терещенко. Машины только что привезли в село. Из них вываливают содержимое. С треском падает и разваливается на земле огромный узел грязного дамского белья. Старшина, залезший в кузов, подает оттуда ящик чайных сервизов, пучок связанных босоножек, женскую шубу, музейные картины. Я узнаю холст, написанный Сергеем Васильковским, — степь и роскошные голубые дали.
Летит на землю солдатская сумка. В ней дюжина серебряных ложек и кусок мраморного стирального мыла, завернутый в страницы, вырванные из томика Гёте.
На земле лежит окровавленный, пробитый штыком офицерский мундир из тонкого дорогого сукна. Одного погона недостает. Спасаясь, фашистские офицеры в панике срывали с себя знаки различия и ордена, стараясь походить на солдат.
Старый колхозник с любопытством поднимает мундир с земли. В каком-то кармашке находит коробку из- под спичек, открывает ее, там лежит дюжина золотых зубов.
Во время ночного боя в немецкой штабной машине, раскрашенной красными крестами для маскировки, нашли кипу карт и секретных документов; вместе с машиной захватили крупного офицера. Сначала гитлеровец валял дурака, называл себя шофером, потом ефрейтором. Но когда ему показали его же фотографию в офицерском мундире с черным бархатным воротником, сознался.
Да, он штабной работник — майор, и приехал из Берлина на передовые позиции раздавать «железные кресты» от имени самого фюрера.
Пять крестов в черной бархатной коробке лежат на столе у командира полка капитана Свиридова. Тут же начальник штаба полка — капитан Мартыненко, заливаясь смехом, переворачивает альбом порнографических открыток. В альбоме лежат снимки жены, портреты Гитлера и немецких генералов. Неплохая компания! Вместе с письмами из дома фотографии самого офицера. Он снят на ажурном фоне Эйфелевой башни, у венского памятника Штраусу, на площади святого Марка в Венеции. Немцы любят фотографироваться — на память.
Капитан Свиридов — новоиспеченный командир полка. Несколько дней назад он был начальником дивизионной разведки. Где это видано, чтобы командиром полка был капитан? Но на войне ничему не следует удивляться. Свиридов старается выжать из пленного как можно больше сведений, задает ему вопрос за вопросом — и о том, какой характер у командиров немецких полков, где они живут, есть ли у них жены, дети, любовницы? Единственный ответ немца — он только-только приехал и так глупо попал в плен. Дайте ему пистолет, и он искупит свою вину перед фюрером — пустит себе пулю в висок.
— Пожалуйста, — Свиридов кладет на стол тяжелый «ТТ».
Офицер униженно улыбается.
— Не стоит. Поберегите пулю… Я могу пожить в России до окончания войны.
Вопросы Свиридова и ответы фашиста переводит болезненный мальчик, румын, с парабеллумом, оттягивающим пояс. Он великолепно знает русский и немецкий языки. Ему двенадцать лет, но на вид и того меньше. Мартыненко выхватил его где-то из огня и привязался к нему, как к сыну. От мальчика пахнет водкой. Капитан заставляет его перед обедом немного выпить для аппетита, чтобы он хоть немного набрал в весе.